– Ну окей тогда.

И просто отхожу, оставляя Рождественскую и дальше вышагивать по своей ровной белой полосе на полу.

Кто придумал этот дурацкий ритуал во время игры в баскетбол? Когда девчонки садятся в рядок на скамейке, а парни отдают им свои пропахшие потом толстовки, как будто проявляют этим милость. Такой знак типа «я тащусь от тебя». И девчонки берут их, кладут к себе на колени и сидят, наблюдая за матчем. И на лице у каждой написано что-то вроде «меня выбрали». Кто придумал этот идиотский ритуал? И почему сейчас я, стянув через голову кофту, бросаю её Рождественской?

Знаю, что ловит её скорее инстинктивно. Знаю, что смотрит на мои испещрённые чернилами руки, теперь открытые до плеч. И ничего не говорит – только прищуривается вопросительно, когда встречаемся глазами. Но толстовку не отбрасывает, хотя могла бы. Устраивает её на коленях, предварительно аккуратно сложив.

А потом я отключаюсь от этих декораций и погружаюсь в то, что вдруг становится особенно важным – игру. Потому что она смотрит. Смотрит с интересом, держа на коленях мою светлую спортивную кофту как знак того, что я принадлежу Соне, а она принадлежит мне. Какая херня…

На меня не пасуют. Саврасов намеренно держит мяч дольше положенного. Пробежка, которую не фиксирует физрук в который раз, начинает злить.

– Сэм! Я открыт! – кричу Семёну, но тот намеренно бросает по кольцу сам, хотя под ним до хера тех, кто с лёгкостью отбивает этот мяч.

Я никогда не бросался в гущу событий. Никогда не вступал в эти идиотские мини-команды по баскетболу, волейболу и бог весть ещё какому -болу. Потому что заранее знал исход. Не стал бы делать этого и сейчас, если бы не Рождественская.

И она отвечает тем же. Вдруг поднимается со скамейки, повязывает мою толстовку на шведскую стенку белым флагом капитуляции и… совершенно неожиданно для всех вступает в игру.

Пару сальных шуточек в её адрес я пропускаю мимо ушей. Соня неплохо играет, двигается быстро и даже раз перехватывает передачу, устремляясь к воротам нашего противника. И да – противник у нас с ней один, она сама этого захотела.

Долговязый Бурдасов врезается в неё с такой силой, что у меня не остаётся сомнений – он сделал это намеренно. Демоны внутри взвывают в едином порыве. Убить… Или покалечить. Неважно. Важна лишь цель – лицо Бурдасова, на которого я бросаюсь, хватая его за шкирку и прижимая к земле.

– Извинился перед ней быстро, сука, – цежу слова сквозь зубы, а взгляд, которым окидываю бросившихся было к нам одноклассников, наверное, такой безумный, что ни один из этих трусов не делает лишнего шага. Бурдасов выше меня и шире в плечах, но сейчас это неважно. Я крепче вцепляюсь в ткань его майки, которая трещит под моими пальцами, силком подтаскиваю к Рождественской. Она даже не успела подняться на ноги, и теперь – тоже с ужасом – смотрит на меня и Бурдасова, сидя на полу.

– Дима, не надо… Всё в порядке, – шепчет едва слышно, или это я ни черта не могу разобрать в её словах. А всё потому, что в ушах колотится пульсом сжигающая всё на своём пути чёрная ярость. И демоны уже празднуют победу, ликуя и требуя новой крови.

– Ни х*я не в порядке. Извиняйся.

Бурдасов лепечет что-то невразумительное, что слышу сквозь пелену ярости и шепотки за спиной. Но ко второму я давно привык.

– Дима, он извинился, отпусти его, пожалуйста!

В голосе Сони слышны умоляющие нотки. Она напугана не меньше Семёна, который застыл в моих руках. Вот чёрт! Трижды чёрт!!! Я ведь совершенно не планировал срываться.

– Ещё раз кто её тронет – убью, – обещаю в пустоту, отпуская несчастного Бурдасова и отряхивая руки, будто испачкался в дерьме.