Но для начала эти слова нужно найти. Увидеть. Почувствовать.
Ничего не выйдет, если он сорвется, если рука потянется к зависшему на краю стола бутыльку с таблетками. Соблазн слишком велик – глаза так и бегают взад и вперед от книги к бутыльку, от бутылька обратно к книге.
– Миу, – снова подал голос Муравей, подошел ближе, ткнулся влажным носом в оголенную ногу хозяина и тут же отпрянул, совсем по-человечески вздохнув. – Миу.
– Ты прав. Так ничего не получится.
Джейден схватил бутылек, высыпал таблетки на ладонь – все сразу, до последней. Облизнул пересохшие губы и, впервые за последние недели, вспомнил, как неохотно лопаются пузырьки на плотной сливочной шапке пивной пенки.
Воспоминание мелькнуло и пропало. Зыбкое, мимолетное, оно казалось проекцией из прошлой или будущей жизни, как будто не с ним это все было, да и не было вовсе.
Боясь передумать, Джейден подскочил из-за стола, чуть не споткнулся о вылизывающего куцый хвост Муравья и влетел в туалет, где спустил в унитаз таблетки. Все сразу, до последней.
Он вернулся за стол и ждал – секунду, две, целую вечность, – что боль усилится, выбьет плечо из сустава неведомой силой, разрывающей изнутри связки. Но боль притихла. Затаилась.
– Как писать про боль без боли?! – зарычал, тщетно пытаясь подобрать окончание зависшей на полдороги фразы, Джейден и – повинуясь случайному порыву – всадил ручку в кисть левой руки, лежащей на исписанных страницах.
Перед глазами все помутнело, на пожелтевшие листы бумаги брызнули капли крови. Он смеялся, брызжа слюной, и писал, писал, писал…
К утру все было кончено. Точка поставлена. Все слова обведены. Есть время поспать, но сон не шел, и не спасала даже абсолютно пустая голова – такая же пустая, как и все тело, изъеденное, изжеванное изнутри.
Зато не болит. Черт, почему не болит?!
«Камера пыток»
Ронни попал в аварию по собственной глупости: въехал в дерево, спускаясь на горном мотоцикле по слишком скользкой тропе и чуть превышая скорость. Суровый врач – мужик с морщинами настолько глубокими, что каждый, кто смотрел ему в лицо, боялся навсегда застрять в них, стоило тому еще чуть ниже наклониться, чтобы рассмотреть что-то своими подслеповатыми глазами, – прошаркал что-то на стариковском и махнул медбратьям, что везли каталку, куда-то в сторону.
«Лишь бы не в морг», – усмехнулся тогда про себя Ронни, попытался приподняться, но тут же холодные острые пальцы приковали его к залежанным чужими телами простыням.
– Нельзя вставать, – отрезал совсем молодой, не старше самого Ронни, медбрат с трогательными красными пятнами, расплывающимися по щекам.
– Я не встаю, – харкнул кровью Ронни и потрогал кончиком языка шатающийся зуб. – Просто интересно. Куда меня везут?
– Гипс, – так же грубо отрезал второй медбрат.
«Им бы самим в хирурги», – вздохнул мысленно Ронни и прикрыл глаза, стараясь спрятаться от бесконечных плакатов, которыми были увешаны стены больницы: «Пьянству бой», «Берегись инфаркта» и «То, что тебя убивает». Не сказать, чтобы это удручало, скорее наводило скуку – смерти Ронни не боялся, иначе давно перестал бы искать ее.
Перелом ноги, оторванный мизинец левой руки – исчез безвозвратно где-то между деревьями горного склона. Неутешительный диагноз, когда тебе всего двадцать. И перспектива провести несколько месяцев в родительском доме пугала пуще вероятности разбиться, гоняя на горном мотоцикле.
– Сыночек, – еле слышный голос матери вырвал из размышлений. – Ты же к нам поедешь?
Она всегда надеялась, что он вернется. Всегда ждала, просила приехать хотя бы на выходные. Словно никак не могла смириться с подкрадывающейся все ближе старостью – признаваться, что сын давно вырос, не хотелось.