В тот же день дежурный предупредил Василия Константиновича: «Приготовьтесь к отъезду, через час вы поедете в Лефортово». – «С чего начинать?» – поинтересовался Блюхер. – «Вам товарищ Берия сказал, что от вас требуется, или поедете в Лефортово через час, – пригрозил дежурный. – «Вам объявлено? Да?»

Дмитриев участливо разъяснил Блюхеру: «Вопрос решен раньше. Решение было тогда, когда вас арестовали. Что было для того, чтобы вас арестовать? Большое количество показаний. Раз это было – нечего отрицать. Сейчас надо найти смягчающую обстановку. А вы ее утяжеляете тем, что идете в Лефортово…» – «Я же не шпионил», – оправдывался Блюхер, но у опытного чекиста подобный детский лепет вызвал лишь улыбку.

Дмитриев прекрасно знал, как из подследственных делают шпионов, самому не раз приходилось этим заниматься: «Раз люди говорят, значит, есть основания…» – «Я же не шпион», – доказывал Блюхер. – «Вы не стройте из себя невиновного, – продолжал убеждать Дмитриев. – Можно прийти и сказать, что я подтверждаю и заявляю, что это верно. Разрешите мне завтра утром все рассказать. И все. Если вы решили, то надо теперь все это сделать…» – «Меня никто не вербовал», – робко возразил Василий Константинович.

Такая мелочь не смутила бывшего шефа Свердловского НКВД. Он успокоил маршала – следователь поможет: «Как вас вербовали, когда завербовали, на какой почве завербовали. Вот это и есть прямая установка…» – «Я могу сейчас сказать, что я был виноват», – начал колебаться Блюхер. – «Не виноват, а состоял в организации…» – поправил Дмитриев, знавший, что начальство любит конкретность. – «Не входил я в состав организации, – взорвался Блюхер. – Нет, я не могу сказать…» – «Вы лучше подумайте, что вы скажите Берия, чтобы это не было пустозвоном… – гнул свою линию Дмитриев. – Кто с вами на эту тему говорил? Кто вам сказал и кому вы дали согласие?»

Блюхер попытался вспомнить что-нибудь конкретное: «Вот это письмо – предложение, я на него не ответил. Копию письма я передал Дерибасу (начальнику Управления НКВД по Хабаровскому краю, арестованному летом 1937-го; как можно понять, речь идет либо о письме кого-то из тех, кого Сталин и Ежов причисляли к никогда не существовавшему «правотроцкистскому блоку» Бухарина, Ягоды, Рыкова и др., либо о письме каких-то японских представителей. – Б. С.)».

Дмитриев объяснил: «Дерибас донес… Вы должны сказать». – «Что я буду говорить?» – в отчаянии обратился к сокамернику Василий Константинович. – «Какой вы чудак, ей-богу, – сочувственно улыбнулся Дмитриев. Вы знаете (фамилия заключенного в магнитофонной записи не была расшифрована. – Б. С.)… Три месяца сидел в Бутырках, ничего не говорил. Когда ему дали Лефортово – сразу сказал…» – «Что я скажу?» – потерянно повторил Блюхер. – «Вы меня послушайте, – не обращая внимания на возражения собеседника, уверенно продолжал бывший чекист, – я вас считаю японским шпионом, тем более что у вас такой провал. Я вам скажу больше, факт, доказано, что вы шпион. Что, вам нужно обязательно пройти камеру Лефортовской тюрьмы? Вы хоть думайте».

Но Василий Константинович «правильно думать» не захотел и продолжал «строить из себя невиновного». Его отправили в Лефортово. «Физическое воздействие» на Лубянке должно было показаться оздоровительными процедурами по сравнению с лефортовскими пытками.

И. Русаковская, сидевшая в одной камере со второй женой маршала Г.П. Кольчугиной, рассказывала комиссии ЦК КПСС: «Из бесед с Кольчугиной-Блюхер выяснилось, что причиной ее подавленного настроения была очная ставка с бывшим маршалом Блюхером, который, по словам Кольчугиной-Блюхер, был до неузнаваемости избит и, находясь почти в невменяемом состоянии, в присутствии ее… наговаривал на себя чудовищные вещи… Я помню, что Кольчугина-Блюхер с ужасом говорила о жутком, растерзанном виде, который имел Блюхер на очной ставке, бросила фразу: «Вы понимаете, он выглядел так, как будто побывал под танком».