– Виктор! – с придыханием и не без старческого кокетства баском зашептала в правое Брюнетово ухо Элла Семеновна. – А вы уже были в этих стенах после реконструкции?[7]

– Нет, – буркнул Виктор Альбертович, которого люто коробило подобное фамильярное обращение. Да еще и с местечковым одесским «прононсом».

– Ай-ай-ай! Как же так, ВиктОр?

– Хм… Работы много. Дела.

– На самом деле, тетя Элла, он просто терпеть не может балет. Хотя вживую ни разу его не видел, – снисходительно улыбнувшись, внесла поправку слева госпожа Брюнетша.

– Не может быть! ВиктОр! Голубчик! Как можно не любить балета?! Тем более Эйфмана! С его такой ослепительной дерзостью пластических решений?!

– Так это он сейчас будет… хм… плясать? – явил во всей красе дремучее невежество «владелец заводов-газет-параходов».

– О, боги! – ужаснулась мадам Плевицкая и картинно всплеснула руками. – Но и ты, Алинушка, хороша. Нужно заниматься эстетическим воспитанием мужа. Ты меня слышишь?

– Непременно, тетушка. Вот прямо сейчас и начну.

– Ах, я так взволнована! Завидую вам, ВиктОр. Сейчас вам предстоит впервые окунуться в божественный мир танца. Это состояние – оно сравни… Э-э-э-э-э… Я даже не могу подобрать достойного эпитета… Это все равно, как впервые взойти на брачное ложе с любимой женщиной.

– Да ладно. Какое там ложе? Они же все – пидоры!

– ЧТО? КТО? – потрясенно отшатнулась от крутого, но дремучего родственника мадам Плевицкая.

– Ну эти, которые балеруны…

Хвала Мельпомене, что в следующую секунду свет в зале упал, а занавес, соответственно, поднялся. Иначе сия культуроведческая дискуссия грозила обернуться тетушкиным не эстетическим экстазом, но – прозаическим инфарктом…

На подъезде к городу Купцов слегка подзастрял в пробочках, так что к офису «Феникса» в начале восьмого Петрухин подъехал в гордом одиночестве и на такси.

Зеленков нетерпеливо дожидался гостя на улице: он стоял у входа под козырьком, курил неизменную сигарету и общался с уже знакомым решальщикам охранником. Возле их ног покачивались бутоны роз, горела под колпаком свеча. Капли дождя стекали по стеклу, как слезы…

«Любопытно, – подумал Петрухин, расплачиваясь с таксистом и выбираясь из машины, – всплакнул ли кто-нибудь по Образцову? Всплакнул ли кто-нибудь по человеку с выразительным прозвищем Людоед? Вполне может статься, что и нет… А еще интересно: сколько сроку они намерили этому импровизированному мемориалу? В принципе, при таких оборотах и завязках птенцы гнезда „Фениксова“ вполне могут потянуть и обустройство здесь Вечного огня. В память о всех безвременно ушедших жертвах беспредела…»

В кабинете у Котьки жалюзи были закрыты и горела настольная лампа. В ее свете густой сизой волной предсказуемо плыл сигаретный дым.

– Ну что скажешь, коллега? – с трудом сдерживая нетерпение, спросил Зеленков. Ему так не терпелось услышать о результатах проведенных решальщиками раскопок, что он забыл предложить гостю напитки.

О чем «тактичный» Петрухин, впрочем, не преминул напомнить.

– Блин! «Семен Семеныч»! – шлепнул себя по лбу хозяин и, подорвавшись с места, оперативно организовал для Петрухина «темное запотевшее». Затем, выждав для приличия время, необходимое для первых, самых вкусных глотков, повторил вопрос.

– Вот этот телефончик, – Дмитрий протянул бумажку с номером, – числится за «Манхэттеном». Именно по нему звонил один из убийц вашего Людоеда. Сразу после исполнения заказухи.

– О как! Сейчас проверим! – Зеленков развернул на экране монитора клиентскую базу данных и принялся азартно стучать по клавишам. Не прошло и минуты, как выражение азарта на его лице резко сменилось разочарованием. – Увы, но это всего лишь телефончик приемной. По нему сотни человек в день звонят. Спроси у секретаря, кто звонил, – она и не вспомнит.