– Стефано – наш Геркулес, – сказал он. – А вы, ребята, проявили себя отважными, стойкими и преданными товарищами.

У Грегуара отвисла челюсть, и его господин заставил себя улыбнуться. Юсти опустил взгляд.

– Мы достигли цели, но впереди еще есть другие опасности, – продолжил Матиас. – Юсти, господин Паре, возможно, не испытывает желания помогать таким, как мы, и ты, как единоверец, поможешь мне его убедить. Грегуар, здесь есть конюшни, клиенты которых уже никогда не вернутся за своими лошадьми, а я устал месить ногами дерьмо. Иди и найди мне самую лучшую лошадь в округе.

Известие о том, что ее дом может подвергнуться нападению, вызвало у Симоны д’Обре странную реакцию: она сидела на кровати в ночной рубашке, вперив взгляд в темноту, словно вдруг лишилась разума. После рождения детей эта женщина располнела, но ее пухлое лицо не утратило красоты. Когда Карла предложила ей одеться и вместе разбудить детей, Симона, казалось, ее не слышала. Госпожа д’Обре была моложе Карлы – ей исполнилось двадцать девять лет – и всегда проявляла себя умной и предприимчивой женщиной, но страх способен парализовать даже самый сильный разум, как мужской, так и женский. Вероятно, бедняжка вспоминала своего мужа, Роже, растерзанного толпой во время предыдущих погромов меньше года назад, когда случился мятеж в Гастине. Карла не стала давить на нее.

– Пойду разбужу детей, – сказала она, положив одежду Симоны на кровать, – а потом помогу вам уложить волосы.

Когда графиня де Ла Пенотье была уже на пороге, хозяйка дома вдруг заговорила:

– Если мы не готовы страдать на кресте, значит, мы предаем свою веру и надежду на спасение души. Эти страдания посланы Богом для испытания нашей веры.

Карла поняла, что Симона повторяет слова мужа. Но в голосе женщины слышались лишь отчаяние и признание поражения. Вступать с ней в богословский спор не было никакого смысла, и итальянка молча вышла из комнаты. Сердце у нее учащенно билось, а желудок выворачивало наизнанку. Она подумала о Матиасе и о его силе, вновь пожалев, что его нет рядом. Ей с трудом удалось подняться по лестнице с подсвечником в руке: на нее навалилась усталость, а ребенок в животе казался неимоверно тяжелым. Карла разбудила экономку Денизу, бедную родственницу Симоны, и ее мужа Дидье, которые спали в комнатушке под крышей. Потом она подняла детей д’Обре. Те сидели в своих кроватях, недоуменно моргая. Младшая, шестилетняя Антуанетта, попросила воды.

– Еще темно, – сказал старший из детей, двенадцатилетний Мартин.

Карла заставила себя улыбнуться:

– Мартин, ты главный мужчина в доме. Ты должен проследить, чтобы все полностью оделись, и как можно быстрее.

– Почему? – спросила Шарите.

– Делайте, что говорит ваш старший брат, а потом спускайтесь в гостиную, – велела итальянка. – Там мы с мамой вам все объясним.

– А умываться надо? – спросил Мартин.

– Нет, – ответила Карла. – Просто оденьтесь. И обуйте крепкие башмаки.

Потом она вернулась к себе в комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней, пытаясь отдышаться. Отчаяние Симоны проникло и в ее сердце: это чувство отравляло еще сильнее, чем страх. Прижав ладони к животу, графиня почувствовала под ними ребенка.

Ее тело окружало его, ее воды омывали его. Матиас предполагал – хотя всегда подчеркивал, что это лишь предположение, основанное на алхимической возможности, а не уверенность, – что все происходящее с ней передается развивающемуся внутри нее существу, потому что ребенок является частью ее самой и связан с ней неразрывными нитями. Помня об этом, Карла на протяжении всей беременности старалась делить с будущим малышом самые радостные и возвышенные чувства: любовь к Матиасу, увлечение лошадьми и наслаждение природой, радость верховых прогулок и даже самые чудесные сны. Путешествие в Париж отчасти объяснялось тем, что она хотела привить ребенку любовь к приключениям. И теперь, в эти важные для него минуты, перед самым появлением на свет, мать не собиралась потчевать своего сына или дочь страхом и отчаянием.