Я успел только сказать ей, что Иллофиллион никогда её не оставит, что я и он – её друзья всегда, где бы мы ни были. Но я мало преуспел в том, чтобы её утешить, поскольку боялся сказать какое-либо неловкое слово.

Вернувшийся капитан принёс нам чудесных апельсинов, вскоре принесли и знаменитый кофе. Но Жанна сидела как в воду опущенная и, уходя, отказалась от фруктов. Я упросил её отнести детям по апельсину, а предложенные ей капитаном цветы она оставила на столе. Капитан с поклоном проводил её до дверей.

Возвратясь ко мне на балкон, он взял подаренные им Жанне розы, вдохнул их аромат и, рассмеявшись, сказал:

– Нечасто в жизни мне приходилось терпеть поражение на дамском фронте. Но сегодня даже мои цветы, не только я, потерпели фиаско.

– Я совсем расстроен, – ответил я ему. – Даже голова у меня разболелась. Почему-то я думаю, что бедняжка теперь плачет. И право, мне очень жаль, что я так бессилен ей помочь.

– Здесь дело не в твоём бессилии что-либо сделать, а в отсутствии у неё образования и воспитания, которые могли бы ей помочь в тяжкий час жизненных испытаний. Ей надо стать женщиной-героиней, а она сейчас только женщина-жена, мать-обывательница. Это не значит, что она не сможет когда-либо подняться до иного уровня. Но её борьба за своё счастье, за личную жизнь будет ужасна. Пока она не откажется от борьбы за любовь для себя и начнёт жить для детей, – она пройдёт ад страданий. Вот этому страданию я и поклонился так низко сегодня, – задумчиво сказал капитан.

– Неужели, любив однажды до самозабвения и потеряв рай сердца, можно снова начать искать его? Мне думается, если бы полюбил однажды всем существом, то я не мог бы больше приблизиться ни к одной женщине, – отвечал я.

– Не мне судить. Я прожил уже половину жизни, быть может, большую. И в ней ещё не было такой минуты, когда мне хотелось бы произнести: «Остановись, мгновенье!» Я видел лишь неисчислимое количество страданий повсюду, где люди были одержимы страстями и не могли управлять своим разумом и сердцем.

Речь капитана была прервана стуком в дверь, и на приглашение войти в комнате появилась высокая фигура князя.

Пользуясь правом больного, я лежал на кушетке под спущенным тёмным пологом балкона; капитан встретил князя, радушно ему улыбаясь и пожав руку, и усадил его подле меня.

Князь объяснил, что искал капитана, чтобы поблагодарить его за помощь, оказанную его больной жене, а также за отличный дом, нанятый по его указанию. К нам князь также пришёл поблагодарить за помощь и попросить навестить его больную жену.

Князь был элегантно одет, но выглядел неважно. Его лицо имело желтоватый оттенок, глаза были воспалены, и весь его вид говорил о большом физическом и нервном истощении.

Капитан, улыбаясь, сказал, что очень сожалеет, что он не доктор, а то, наверное, предписал бы постельный режим не жене, а мужу. Я уверил князя, что Иллофиллион непременно зайдёт к нему. Но вряд ли это может случиться сегодня, так как он ушёл рано утром и обещал быть к вечеру, но и вечером у него сегодня дела.

Посидев с нами около часа, князь просил разрешения зайти завтра утром, чтобы узнать, в какое время Иллофиллион мог бы навестить его жену.

Не успели мы обменяться впечатлениями о Константинополе, как снова раздался стук в дверь, и две синьоры Гальдони с букетами роз вошли к нам. Обе сияли радостью. Они пригласили меня, Иллофиллиона и капитана навестить их в их посольском особняке. Капитан сказал, что состоит сиделкой при мне, заменяя матроса-верзилу, а Иллофиллион уверяет, что мне в течение ещё двух-трёх дней надо соблюдать постельный режим, но что по истечении этого срока он обещает доставить меня к ним.