Прияна перевела дух, вылезла из-под куньего одеяла и потянулась за платьем. В избе было тепло: челядь уже протопила печь, дым поднялся к кровле и ушел через оконца. Бросив платье, она сунула ноги в черевьи и пошла к лохани у двери умываться.

Орча последовала за ней – она почти везде, где только можно, ходила хвостом за своей юной теткой.

– А ты меня возьмешь с собой? – Пока Прияна умывалась, Орча держала конец ее косы, чтобы не падал в лохань. – Ну, в Киев?

– Тебе-то чего там?

– Мне ведь тоже нужен жених, – рассудительно пояснила Орча. – Когда ты обручилась, тебе сравнялось восемь лет, да? А мне уже семь.

– И что толку от того обручения? – Прияна взялась за полотенце. – Жениха все не видно и не слышно. Я бы лучше, как твоя мама, сама свою судьбу поискала.

Голос ее из-под полотенца звучал глухо.

– Мама сказала: так не надо делать, – возразила Орча. – Она вот сама по себе вышла замуж – за это бабка пришла из могилы и забрала вас с ней обеих.

Прияна натянула платье из тонкой рыже-коричневой шерсти, подпоясалась тканым пояском – из первых работ Орчи, поэтому несколько неказистым и неравномерной ширины, – и стала расчесывать косу. Она выросла высокой – в мать и сестру, – и светло-русые волосы спускались ниже пояса. Орча пристроилась рядом и стала расчесывать ей пряди с ближней стороны.

– А тебе было страшно? – уже не в первый раз спросила она. – Это ведь очень страшно, когда в могилу кладут и крышку сверху закрывают? Я бы у-мер-ла от страха, брр! – Девочка выразительно передернула плечами, содрогнувшись всем телом.

– Я не помню, – честно ответила Прияна.

– Но как ты можешь не помнить? Тебе было на год больше, чем мне, а я все про себя помню.

– У нас Кощей забрал память. Мама ведь тоже не помнит? Ты сто раз у нее спрашивала.

Орча помолчала.

– Если бы меня забрал Кощей, я бы ничего не забыла! – пробормотала она. – Ни капельки! И теперь бы я точно знала, как там все!

Прияна вздохнула. Когда она пыталась что-то вспомнить о своем пребывании в Кощеевом подземелье, в памяти вставал лишь отец и его рассказ. Но зато как выразительно звучал его голос, как искусно и красноречиво велось повествование! Она как наяву видела перед собой то, о чем он говорил: огромные палаты, где за столом сидели по триста красиво одетых мужей и триста нарядных жен, золотые чаши, сиявшие так, что не требовалось огня, роскошные цветные одеяния на стенах – вроде тех, что киевская княгиня Эльга присылает в подарок своему деверю, воеводе Хакону из Смолянска, и княгине Прибыславе. Видела и самого властелина Закрадья – высокого, как дерево, темного, почти неразличимого. Наверное, она просто боялась на него смотреть, вот и не запомнила ничего толком.

Болтались в голове лишь смутные воспоминания, что какой-то срок – не то до своей временной смерти, не то после – она долгие дни сидела в избе и ее не пускали гулять. Они оставались тогда вдвоем с матерью: бабка Рагнора уже умерла, а сестра Ведома как раз убежала замуж. Дома было скучно. Даже девочек поиграть к ней не пускали почему-то. Эти обрывки сливались с ярким впечатлением от отцовского рассказа, и Прияна уже не могла различить, где свои воспоминания, а где впечатления от чужих слов. К тому же впечатления и образы, рожденные отцовским рассказом, казались куда ярче и полнее.

Вся земля Смолянская знала, что обе дочери покойного князя Свирьки побывали на том свете. Но родители погибли в один день, прямо сразу после тех событий, и их уже ни о чем не спросишь…

Да и все потом изменилось. В Свинческе появился новый князь – Станибор, дальний родич матери. Жену ему привезли из Киева – она приходилась родственницей тамошней княгине Эльге и правнучкой Олегу Вещему. Воеводой у князя стал Равдан – муж сестры Ведомы. Прияна жила при них. А еще имелся воевода Хакон – он обретался в новом городе Смолянске, в десяти поприщах отсюда, и следил за тем, как смолянские мужи нарочитые собирают дань для киевских князей.