Около двух лет он мыкался без работы, обивая пороги в кабинетах бывших друзей, тех, кто преуспел в борьбе за выживание, унижался, просил…

Потом заболела Лиза. Он был в отчаянии. Единственным светлым лучиком была дочка Верочка, поступившая в столичный литературный институт. Он очень скучал, но понимал, что так лучше для всех – для умирающей Лизы, для него самого, теперь уделяющего все свое внимание жене, и для дочки, уехавшей из провинции. Когда умерла Лиза, ему, как ни странно, стало легче. Исчез страх, и остались только боль, пустота и чувство вины, какое всегда испытывают те, кто остался. Теперь он отвечал только за себя.

А потом его подобрал – именно подобрал, по-другому и не скажешь – муж сестры Иван. Они никогда особенно не дружили, да и виделись нечасто – Иван и Алла все время пребывали за границей – то в Польше, то в Румынии, то в Германии. Даже когда они осели в их городе, особой дружбы тоже не получилось. Лиза терпеть не могла Ивана за то, что бабник и унтер, за плоские шуточки, сальные анекдоты, и не стеснялась высказывать свое мнение вслух. Лиза обладала бойцовским характером, не то что он. Они с Иваном теперь в одной упряжке, и он – доверенное лицо этого проходимца. Бедная Лиза, если бы она только знала… Ушло ее время, и она ушла вместе с ним. Она не приняла новый мир, и новый мир отвернулся от нее.

За городом все еще была зима. Машина летела мимо заснеженного леса. Василий Николаевич рассеянно смотрел на ворон, сидящих на голых ветках деревьев, сугробы с цепочками следов мелких лесных животных и кустики сухой прошлогодней травы, торчащие из-под снега.

Машина, затормозив, свернула на узкую лесную дорогу. Свежий асфальт на ней не потерял еще своей первозданной черноты.

– Молодцы! – сказал довольно Иван Федорович. – Закончили даже раньше, чем я рассчитывал.

Машина, на секунду замедлив ход перед высокими металлическими воротами, створки которых плавно разошлись в стороны, въехала во двор и остановилась у широкого низкого крыльца трехэтажного дома благородной архитектуры – из «дикого» серого камня, – без дурацких крепостных башенок, зубцов и петухов, так любимых отечественной буржуазией. Вдоль всего первого этажа располагались круглые окна-иллюминаторы, похожие на большие внимательные глаза. Крыша была крыта темно-красной черепицей, сигарой торчала высокая каминная труба. Ажурные тонкого литья конек крыши и перила галереи, тянущейся вокруг всего второго этажа, придавали дому легкость и аристократизм.

Навстречу гостям вышел седой человек в джинсах и черном свитере, лет примерно шестидесяти пяти. Лицо его, сильное, грубоватое, показалось Василию Николаевичу знакомым. Седой человек и Иван облобызались троекратно, по-христиански. После чего хозяин протянул руку Василию Николаевичу и сказал:

– Здравствуйте, Василий Николаевич! Рад видеть вас снова. – Он, улыбаясь, смотрел Коломийцу в глаза. – Мы ведь встречались в свое время, припоминаете?

– Боюсь, что нет, – пробормотал Василий Николаевич, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом седого человека.

– А вот я вас хорошо помню, инженер Коломиец, – сказал мужчина. – Прохоров Валерий Андреевич. Теперь вспомнили? – Он с любопытством смотрел на гостя.

– Теперь вспомнил, – сказал Василий Николаевич и улыбнулся в ответ.

Прохоров был экономическим и хозяйственным гением еще в те времена, когда инициатива и рыночные настроения в народном хозяйстве были уголовно наказуемы. Молодой специалист Коломиец прямо со студенческой скамьи пришел на завод, где Прохоров директорствовал уже пятнадцать лет. Он помнил его выступления на собраниях, помнил субботник, когда они приводили в порядок двор, жгли мусор и грузили металлолом в раздолбанные грузовики. Они вместе с Прохоровым тащили какую-то тяжеленную станину, остановились отдышаться, и Прохоров спросил, кто он такой, и он, растерявшись, сказал: «Инженер Коломиец». Прохоров засмеялся и скомандовал: «Ну, давай, инженер Коломиец! Вперед!», и они потащили свой груз дальше. Они сталкивались еще несколько раз и всякий раз Прохоров говорил: «А, инженер Коломиец, привет! Ну, как дела? Привык к заводу?»