Декабрист Кондратий Рылеев родился 18 сентября (1 октября) 1795 года в селе Батово (сейчас это территория Гатчинского района Ленинградской области) в семье мелкопоместного дворянина, управляющего в имениях княгини Варвары Голицыной. Учился в Петербургском первом кадетском корпусе, участвовал в заграничных походах русской армии 1814–1815 годов, в 1818 году вышел в отставку. В 1820 году женился на Наталье Михайловне Тевяшевой. С 1821 года служил заседателем Петербургской уголовной палаты, с 1824 года – правителем канцелярии Российско-американской компании.

Будучи одним из руководителей восстания, Рылеев во время следствия брал всю вину на себя, стремясь оправдать товарищей. Говорят, что в заключении он раскаялся в своем поступке и проникся «христианским духом». В последнем письме жене он писал: «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть, и умереть смертию позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя…» Письмо заканчивается так: «Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля».

Последними словами Рылеева на эшафоте, обращенными к священнику, были: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите дочь».

После того как веревка оборвалась, именно Рылеев, по мнению некоторых исследователей, сказал легендарную фразу: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!»

До последнего момента Рылеев надеялся на помилование, но этого не случилось. Но царская фамилия материально помогала его семье: еще во время следствия Николай I прислал жене Рылеева 2 тысячи рублей, а затем императрица прислала на именины дочери еще тысячу. После казни и до второго замужества вдова Рылеева получала пенсию, а его дочери император выплачивал пособие до наступления совершеннолетия.

Позднее, уже в конце XIX века, было опубликовано письмо матери Кондратия Рылеева, Анастасии Матвеевны, урожденной Эссен:

«Коня, сын мой, два раза я вымаливала жизнь твою у Бога. Сохранит ли Он ее и теперь, когда смертельный страх закрался в мою душу? Я пишу эти строки, потому что не смею рассказать все, не смею смущать твое сердце моим материнским страхом. Да будут ясны и смелы каждый твой шаг и каждое помышление. Но ты ли сам или кто другой развернет когда-нибудь эти листки, знайте, что все, написанное мной, – святая правда, именем твоим клянусь, сын мой, а ты знаешь, что у меня нет никого и ничего дороже тебя.

Я была матерью четверых детей, родившихся до моего Конечки, и все они умирали в младенчестве. Как я молилась, как я просила Господа Бога о сохранении им жизни. И когда я увидела крест на свежей могилке последнего из них, я не могла встать с колен, я упала головой на маленький холмик, охватила его руками и молила. Нет, я не молила, я требовала, требовала живого ребенка, живого, здоровенького, и я вымолила его у Бога.

Родился мой Конечка. Три года я была счастливой матерью. Конечка радовал меня, рос хорошо, наш домашний доктор радовался вместе с нами. И вот новое горе вошло в наш дом. Конечка тяжело заболел. Он лежал в жару, никого не узнавал и задыхался. Наш врач сразу попросил созвать консилиум. Приехал известный доктор из Петербурга, осмотрел Конечку и молча вышел из комнаты. Разговаривал только с нашим доктором, а, уходя, сказал Федору Андреевичу: „Бывают чудеса, и, если вы набожны, молитесь”. Со мной врачи не говорили. Да разве мне нужны были слова, я же мать, я и так понимала, что дитя мое обречено – мой Конечка, мое счастье, единственный, кому нужна была моя жизнь.