На каменистой почве стоит на коленях Христос. Его руки открыты с мольбой. На прекрасном лице невыразимое, спокойное страдание. На горизонте чуть виден город, горит кровавая заря. И детская вера, заморенная жизнью, точно опять затеплилась в сердце, и опять в сердце теплая жалость к этому Молящемуся в саду Гефсиманском. И долго стоит он так, вглядываясь в картину, и, наконец, с болью схватив себя за голову, шепчет.
– Ты теперь у меня Один. Кроме Тебя, никого не осталось.
И слезы сожаления об обманувшей, но еще любимой, еще желанной земле с ее пестрой, живой, блестящей жизнью, брызжут из глаз, и дрожащие губы неслышно шепчут:
– Кроме Тебя, никого не осталось…
И, опустив голову на грудь, он вспоминает всю свою жизнь и сравнивает отношение к нему людей, в которых он верил, которым столько давал, с отношением этого, всегда им забытого, Молящегося в саду Гефсиманском… И вместе с ужасом пред тем, как он поступал с Ним во всю свою жизнь, что-то похожее на радость начинает возникать в нем. Он знает, для Кого ему жить.
Он не обманет, Он не предаст, Он умеет любить, – думает человек про себя и с этими мыслями оживает.
Тот нервный холод, который пробегал по спине от острого чувства одиночества, сменяется какою-то греющею теплотою, которая от сердца разливается по всему телу; чувство своей замкнутости, внутренней подавленности уступает радостному порыву любви и доверия…
И всходит всё выше и выше в душе блеснувшее ей Солнце, и тают, тают глубокие, многолетние наслоения льда…
Всё изменяется, все проходит. Нет ничего верного на земле, где самая пламенная страсть вырождается в непримиримую, дикую ненависть.
И над всем этим ужасом непостоянства, над всей бедностью и ложью человеческих отношений стоишь Ты, единственный, неизменный Друг человечества, один, никогда не обманувший, никого не обидевший.
Только Тебя одного можно любить безгранично. Ты один не дашь никаких разочарований. Но, чем глубже будем погружаться в Тебя, тем шире станут открываться горизонты светоносной красоты, блистающей правды.
Только Ты один любил меня истинно. Ради меня Ты сошел на землю и, Бог, провел на ней уничиженную жизнь, был гоним, оклеветан за меня, поруган и распят. Одного Тебя стоит любить.
Усилия величайших умов – детский лепет пред Твоею творческой мыслью. Самая победная земная красота – брызги грязи пред озарением Твоей Божественной красоты. Все славнейшие подвиги земли – ничто пред невыразимым величием Твоей крестной жертвы. В Тебе одном вся полнота жизни, откровение всякой истины. Ты лишь один можешь утолить жажду человеческой души.
О, дай же мне, в конец измученному миром, остановиться на Тебе одном!
Сколько раз забывал я Тебя! Вне Тебя искал счастья.
Обманутый, приходил к Тебе. Не слышал укоров. Видел лишь радостно протянутые ко мне Твои руки.
Я Твой! Я хочу быть Твоим!
Так прими же меня! Шепни мне, что я Тебе нужен, раз Ты за меня умер. И тогда я стану жить для Тебя, для Тебя одного!
А Ты дай мне познать в слиянии с Тобою такую полноту счастья, пред которой померкнет для меня земля с ее радостями.
По поводу кончины старца Варнавы
Старчество есть весьма интересное явление в русской духовной жизни. Обусловливается оно желанием усердных к вере людей все важнейшие поступки своей жизни подчинять решению опытного духовного руководителя. Это стремление основывается прежде всего на смиренном расположении данной души, на неуверенности ее, что во всяком значащем случае она выбирает путь, угодный Богу и себе полезный.
Мне кажется, что начало старчества можно видеть в первые времена иночества, в пустынях Египта, где великие аскеты-учители требовали от своих многочисленных учеников прежде всего полного повиновения, отсечения собственной воли.