Евлентьев вытер выступивший на лбу пот. Выпитая с Васей водка, да еще похмельное состояние после вчерашнего перебора с Анастасией, да еще этот день без завтрака… Он перевел дух, замер на секунду с закрытыми глазами и, собравшись с силами, подхватив сумку, тяжело зашагал по проходу в следующий вагон.

Никто не купил у него ни одного экземпляра потрясающего романа Леонида Словина, ни женского любовного романа, ни шоколада в высокохудожественном оформлении. Да он особенно и не надеялся. В это время редко кто решится расстаться со своими кровными тысячами. Вечером – куда ни шло, а сейчас… Сейчас им бы похмелиться, в себя прийти после вчерашней жизни.

Пройдя через громыхающий стык между вагонами, протащив громоздкую сумку сквозь узковатые двери, Евлентьев вошел в следующий вагон.

– Уважаемые граждане пассажиры! – проговорил он привычные свои слова. – Вашему вниманию предлагается… А цена, вы не поверите… За прекрасно изданный, в прошитом переплете роман известнейшего… Высокохудожественная картина изображает убитую горем сестрицу Аленушку в одиночестве сидящей на берегу печального пруда, в котором отражается… На дочери, родившейся после соития с собственной матерью.

В пятый вагон от хвоста состава он вошел в девять часов тридцать семь минут – электричка как раз тронулась от платформы Отрадное. Только начиная с этой остановки можно было надеяться на продажу книги или шоколадки. Здесь вагоны плотно заполнялись жителями подмосковного Одинцова, торопящимися в Москву на заработки. Торговля шла плохо – в пяти вагонах Евлентьеву удалось продать одну книгу – какой-то хихикающей парочке, да еще старушка купила шоколадку, скорее всего в гости ехала, вот с подарком и заявится.

С трудом протиснувшись сквозь заполненный проход, Евлентьев уже хотел было шагнуть в тамбур, уже протянул свободную руку, чтобы открыть дверь, как почувствовал, что кто-то держит его, ухватив за куртку…

Он обернулся.

И столкнулся взглядом с человеком, сидящим на крайней скамейке. На лице его сияла радостная улыбка, волосы имели тот рекламный вид, который достигается ежедневными неустанными усилиями – они были рассыпчаты и подстрижены столь искусно, что усилия парикмахера были совершенно незаметны. И зубы его выглядели вполне рекламно – обладали той сверкающей белизной, которая тоже говорит об образе жизни, чуждом и недоступном Евлентьеву.

– Привет, старик! – весело произнес этот человек с какой-то профессиональной, отработанной доброжелательностью. – Как поживаешь?

– Да ничего… Ковыряюсь помаленьку, – ответил Евлентьев с некоторой растерянностью в голосе. – А в чем, собственно, дело?

– Ну ты, старик, даешь! – не то возмутился, не то восхитился незнакомец. – Не узнаешь?

И только тогда в смятенное сознание Евлентьева начало просачиваться слабое воспоминание об этом человеке. Похоже, что он его действительно когда-то знал. Не то в улыбке, не то в голосе, а может быть, в самом обращении «Привет, старик!» послышалось что-то давно знакомое, тревожное.

– Ну! – поторапливал его улыбчивый незнакомец. – Ну! Еще одно усилие, еще одна попытка, и ты бросишься ко мне на грудь!

– Боже, – прошептал Евлентьев. – Боже, – повторил он и выронил свою сумку на пол. – Что с тобой сделала жизнь…

– А что она со мной сделала?

– Ты стал богатым, молодым и, похоже, совершенно здоровым!

– Да! Да, Виталька! Именно так! – Он встал, обнял Евлентьева, обдав того запахами диковинных духов, добротной одежды, обдав той уверенностью в себе и окружающем мире, которую дает жизнь обеспеченная и достойная. – Надо же – Виталька Евлентьев! – Незнакомец отвел Виталия на вытянутые руки и умиленно склонил голову.