Родители растерялись. Мама не знала, в какую сторону отложить общий фотоснимок в самодельной рамке. (Девятилетняя Лада сделала ее из камешков, ракушек и стекляшек).

– Ты уже взрослая, Лада. Ты должна понять. Мы же всегда будем рядом, будем заботиться о тебе вдвоем. Мы тебя любим. Оба.

– Оба? Но по раздельности, да?

Они молчали. Лада схватила Козлика и прижала к себе. Он заметно нервничал: таращился по сторонам и дрожал всем телом.

– Ну и кто кому изменил? – с вызовом спросила Лада.

– Что? – мама ахнула и закрыла рот ладонью.

Конечно, о таких вещах не принято было говорить в их семье, так же, как и «об этих днях».

Лада оглядела родителей. Папа – похожий на печального пожилого спаниеля с обвислыми ушами и мешками под глазами. Мама – похожая на мягкую кошку. Для нее они были неразделимы. Их отношения всегда казались ровными. Они никогда не вели себя «как кошка с собакой». Нежная заботливая мама возле папы – всегда мур-мур-мур. Добрый верный папа всегда на защите семьи, и только на чужих – рррр.

Они вместе тихо сидели над книгами, тихо водили ребенка в садик, в больничку, в школу, в кино, в музей, в гости, в цирк, в театр, в зубнушку, в дом творчества… Теперь – что? Наигрались? Некуда стало водить?

Лада подозревала, что семейная жизнь – не только забота о ребенке и друг о друге. Есть кое-что еще… Она не помнит, например, как давно папа целовал маму и дарил ей цветы. Обнимала ли мама папу с любовью? С настоящей страстью? Есть ли у мамы красивый кружевной пеньюар? Ах-ах, нельзя же об этом… Опять – табу. Все знают, но никто не говорит.

– Кто инициатор? – требовательно спросила Лада, словно инспектор по семейным делам.

– Да я, я инициатор, – покорно призналась мама. – Папа ни в чем не виноват. Мне здесь нечем дышать. Он понимает меня и отпускает.

– А если я не понимаю тебя? Я не голосую, так?

– Дочь, у тебя будет все, что необходимо. Мы же будем жить вместе. Мы с тобой.

– Вместе? В каком месте? Почему ты тогда собираешь вещи?

Мама молча крутила семейный портрет в руках. Одна галька отвалилась от рамки и со стуком укатилась под плинтус.

– Тогда я остаюсь с отцом! – решительно выступила Лада.

Родители беспокойно переглянулись.

Еще один камешек вылетел из рамки. Тук! Семейный портрет разваливался на глазах.

– Дело в том, что … отец уезжает в Хельсинки. Ему предложили хорошую работу.

– Значит, я поеду с ним. Пап, забери меня с собой. Пожалуйста, па!

– Ты не сможешь продолжать обучение, – пробубнил печальный спаниель, опустив добрые карие глаза и повесив длинный нос. – Тебе придется оканчивать среднюю школу заново, чтобы куда-то поступить. А тебе ведь надо учиться…

– Я буду приезжать, я смогу экстерном! – умоляла до нытья в голосе Лада.

– Это неосуществимо.

– А? Что это за слово? Папа?!

Спаниель отвернулся…

Камушки и ракушки так и посыпались из фоторамки: тук-тук-тук… клац!

Лада отшатнулась. Отец оказался предателем. Тоже. Он будет откупаться от нее содержанием.

– Хорошо, – Лада проглотила и это. – Почему ты тогда, мама, собираешь вещи?

– Потому что мы переезжаем! – промяукала мягкая домашняя кошка, и что-то новое, лукавое, женское мелькнуло в ее голубых глазах. – Мы с тобой переезжаем, Лада. Эээ… в другое место.

Лада поняла. Мама уже решила, куда они переезжают и к кому. Ужасно.

– Нет!!! – закричала Лада изо всех сил, и никакого микрофона не понадобилось, чтобы ее услышал весь Васильевский остров.

Воробьи за окном чуть не свалились с карниза. Все голуби на Шестой линии поперхнулись крошками. Бакланы поскользнулись на мусорном контейнере в соседнем дворе. Чайки выронили добычу в Неву.