Теперь она знала, что больше никогда не будет одинокой; расставание с Джозефом не отнимет его у нее. Знал это и он; они никогда не говорили о таких вещах, но ее мимолетная улыбка, прикосновение руки, взгляд, брошенный на него через стол, переполняли его идущим от нее теплом, и душа его ликовала, принимая этот дар.

Когда отец, братья и сестры собирались вокруг стола, Джозеф с волнением и сладкой радостью чувствовал себя заговорщиком. Его мать сидит перед расставленными рядом с ней чашками, рука поднята и согнута в локте, отчего ткань на рукаве платья собирается тысячью мелких складок, пальцы постукивают по ручке чайника. Слева от нее сидит Лиззи, младший ребенок в семье, бледная, хрупкая девочка, лицом отдаленно похожая на Джанет. Сэмюэль, старший из братьев, сидит справа. Джозеф всегда усаживался за столом так, чтобы видеть, как свет лампы окружает черные волосы Джанет золотым ореолом.

Он обводил взглядом всех собравшихся за столом: отец что-то рассказывает, медленно и сосредоточенно пережевывая пищу, Сэмюэль и Мэри обсуждают то, о чем рассказывал в школе учитель, Филипп что-то украдкой хватает с тарелки Герберта, пока тот, раскрыв рот, слушает Сэмюэля.

Джозеф улыбался про себя: «А они-то ни о чем даже не догадываются». Затем смотрел, как мать на мгновение склоняет голову к Лиззи. У него возникало инстинктивное желание, чтобы она посмотрела на него, и Джанет через секунду поднимала глаза, встречалась с ним взглядом, исполненным такого света, что он всем существом покорялся его власти, мягкой, неодолимой, более сильной, чем сама жизнь.

– Джозеф, хочешь еще чаю?

И он протягивал чашку, стараясь пальцами коснуться ее руки:

– Да, мама, спасибо.

И они улыбались друг другу, безрассудно, слепо, будто им одним была ведома некая тайна, и презирали все человечество. Он не без гордости заметил, что, когда она произносит его имя, ее голос меняется.

При обращении к отцу тон ее голоса был мягким, нежным, к братьям и Мэри – теплым, веселым, к Лиззи, возможно, более заботливым, но для него в нем находились нотки, которые по праву принадлежали только ему, – что-то между шепотом и лаской, словно она прижимала его к себе, стоя рядом с ним в темноте на коленях. «Джозеф, – говорила она, – Джозеф».

Во второй половине дня, когда работа по дому бывала закончена, а Томас еще не вернулся с верфи, Джанет часто разрешала Мэри и Сэму погулять с младшими детьми, наказав им особенно внимательно следить за Лиззи, которой не следовало слишком уставать. И вот, когда в доме наступали тишина и покой, а Джанет перед небольшим зеркалом в спальне приводила в порядок волосы и оглядывалась, ища капор и шаль, за дверью раздавались осторожные шаги крадущегося на цыпочках. Она знала, что это значит, и сердце ее начинало радостно биться, однако она делала вид, что ничего не слышит, и принималась напевать какую-нибудь песенку.

Вдруг она чувствовала, что кто-то сзади берет ее за локти и прижимается головой к ее спине; затем локти ее освобождались, две руки проскальзывали под ее ладони и осторожно ползли вверх. Она, смеясь, оборачивалась, проводила руками по его волосам и прижималась лицом к его щеке.

– Почему ты не пошел с остальными? – шепотом спрашивала она.

– Почему ты надеваешь уличную одежду? – так же шепотом отвечал он вопросом на вопрос.

– Ах да, ты ведь не знаешь, – говорила она. – Вышло так, что мне надо сходить к миссис Хокен. Говорят, ей нездоровится, и она, бедняжка, ждет, чтобы я ее развеселила.

– Мне очень жаль, но миссис Хокен будет разочарована, – беззаботно говорил Джозеф, – потому что выйдет так, что ты к ней не сходишь.