Джойс: По моим наблюдениям, в данное время происходит некоторый феномен.

Дик Шихи: Какой феномен?

Джойс: О… появляются звезды.

Дик Шихи (обращаясь к мисс О’Каллахан): Вам не случалось ли наблюдать, как… в данное время на кончике носа у Джойса появляются звезды?.. (она улыбается)…Ибо по моим наблюдениям сейчас происходит этот феномен.

[Дублин: в доме на Гленгарифф-пэрейд, вечер]

Миссис Джойс (появляется на пороге гостиной, трясущаяся, багровая): Джим!

Джойс (за пианино): Что, мама?

Миссис Джойс: Ты что-нибудь знаешь про тело? Что надо делать?…Там что-то такое течет у Джорджи из отверстия в животе… Ты не слыхал никогда, чтобы такое случалось?

Джойс (с удивлением): Не знаю…

Миссис Джойс: Надо, наверно, за врачом, как ты думаешь?

Джойс: Не знаю… Какое отверстие?

Миссис Джойс (начиная раздражаться): Отверстие, которое у нас всех… тут (показывает).

Джойс (поднимается).

Все заснули. Я встану сейчас… Он лежит на моей постели, где прошлую ночь я лежал: его накрыли простыней, на глаза положили ему монетки… Бедный малыш! Мы часто с ним вместе хохотали, он так легко носил свое тельце… Как мне жаль, как жаль, что он умер. Я не могу молиться за него, как другие… Бедный малыш! А все остальное так непонятно!

Двое участников похорон проталкиваются сквозь толпу. Девочка, держась ручонкой за платье женщины, бежит впереди. Лицо девочки бесцветное как у рыбы, со скошенными глазами; лицо женщины небольшое, квадратное, лицо барышницы. Девочка, искривив рот, глядит на женщину снизу вверх, понять, не время ли плакать; женщина, поправляя плоскую шляпку, спешит к кладбищенской часовне.

[Дублин: в Национальной библиотеке]

Скеффингтон: Я с такой печалью узнал о смерти твоего брата… Мы, к сожалению, слишком поздно услышали… не могли быть на похоронах.

Джойс: О, он еще был маленький… совсем мальчик…

Скеффингтон: И все-таки… это причиняет боль…

Тут нет танцев. Выйди вперед, мальчуган, станцуй для них… Он выбегает вперед, гибкий, одетый в темное, серьезный, оттого что танцует перед всеми. Музыки для него нет. Он начинает свой танец совсем внизу, в амфитеатре, плавными и медленными движениями, раздельно от одного движенья к другому, со всею грацией юности и чуждости, и вскоре он уж кажется вихрем, паучком, закруживающим свою паутину в пространстве, звездой. Меня тянет крикнуть ему какие-то слова восторга, вызывающе прокричать над головами толпы: «Глядите! Глядите!»…Его танец – это не танец шлюх, не танец дочерей Иродиады. Он исходит из недр народа, внезапный, молодой, мужественный, и падает обратно на землю, сотрясаясь в рыданиях, и умирает среди своего торжества.

На минуту она положила руку мне на колени, потом сняла, и взгляд ее на минуту раскрыл ее – таящуюся и сторожкую, сад, стеной обнесенный. Я помню эту гармонию красного и белого, что создана была для такой, как она, славословя ее, призывая ее, нареченную невесту, восстать для обручения и двинуться в путь, с вершины Аманы, от гор барсовых[1]. И помню я тот ответ, что вобрал в себя всю совершенную и нежную чуткость тела и души и все тайны ее: Inter ubera mea commorabitur[2].

Быстрый и легкий ливень прошел, замешкавшись алмазною гроздью среди кустов на прямоугольнике двора, где подымался пар от почерневшей земли. В колоннаде апрельская девичья компания. Они покидают убежище, поглядывая наружу с сомнением, шелестя тонкими башмачками, мило оберегая юбки и направляя под искусно выбранными углами легкое вооружение зонтиков. Они возвращаются в монастырь – в строгие коридоры, простые дортуары, тихие четки часов – услышав прекрасные посулы Весны, посланницы благодатной…………