Сперва Хрущеву решили продемонстрировать работы «монументалистов» (молодых же авторов – от греха подальше – спровадили на второй этаж).

Руководитель творческого Союза превратился в экскурсовода: «Вот, Никита Сергеевич, как наши советские художники изображают воинов нашей доблестной Красной армии», – и делал широкий театральный жест в сторону картины Грекова. «А вот так, Никита Сергеевич, наши советские художники изображают наших счастливых советских матерей», – прокладывал он дальше путь к полотну Дейнеки «Материнство». Хрущев добродушно кивал…

Молодые художники в ожидании высочайшей оценки замерли наверху, у края лестницы. Поднявшись по ступенькам, глава государства по-отечески, ласково их приветствовал: «Так вот вы и есть те самые, которые мазню делают?.. Ну, что же, сейчас я ее и посмотрю!».

Переходя от полотна к полотну, Хрущев иногда приостанавливался, внимательно всматривался в картины, мучительно пытаясь понять, что же это за искусство такое и что за люди перед ним. Требовательно подзывал к себе авторов, строго спрашивал, кто родители, качал головой, морщился, а потом выносил короткий приговор работе художника: «Говно!», «Осел хвостом лучше мажет!». Или: «Пидарасы!». Сопровождавшие «официальные лица», естественно, тут же сливались в общем хоре: «Говно говном! Арестовать! Судить! Уничтожить!..». Художники, скромной стайкой плетущиеся следом, молчали. Хрущев поднял руку, прерывая «голос народа»: «Вот гляжу я на то, что вы тут намалевали, – обратился он к художникам. – Вы хотите общаться с капиталистами? Мы предоставим вам такую возможность. На всех вас уже оформлены загранпаспорта, через 24 часа вы будете доставлены на границу и выдворены за пределы Родины. Вы этого хотите?..»

– Не надо, Никита Сергеевич! Их не надо выпускать за границу! Их надо арестовать! – загалдела свита.

Остановившись перед картиной Жутовского, Хрущев помрачнел. Задал свой традиционный вопрос автору: «Кто родители?».

– Служащие, – скромно ответил художник.

– Это хорошо, – одобрил 1-й секретарь ЦК. – А это что?

– Мой автопортрет.

– Ну и как же ты, такой красивый молодой человек, мог написать такое говно?

Борис Жутовский пожал плечами. Хрущев обернулся к сгрудившимся за спиной опричникам: «На два года на лесозаготовки».

При переходе в следующий зал дорогу вождю неожиданно преградил Эрнст Неизвестный. Невысокий, но широкоплечий, коренастый, мощный мужик, он занял чуть ли не половину дверного проема:

– Никита Сергеевич, здесь работы всей моей жизни. Я не могу их показывать в такой обстановке. Я не знаю, придется ли мне еще когда-то поговорить с руководителем партии и правительства, и я прошу вас выслушать, и чтобы меня не перебивали.

Вновь подняв руку, чтобы остановить возмущенный галдеж, Хрущев кивнул.

– Вот эту работу я делал 15 дней, а эту – два месяца, – начал Эрнст. – Это тяжелый труд – дерево или камни рубить. Я – каменотес, рабочий человек… Вот эта работа сделана мной на заводе, где я работал в качестве литейщика… Это – атомный взрыв. Я не знал, как показать страшность атомного взрыва. Если бы я тех вещей не делал, я бы не смог и этого сделать.

– Хорошо, что вы откровенно сказали. Я, например, считаю, что некоторые замыслы ваши неплохие, хорошие, поэтому вопрос будет зависеть от выражения этих замыслов. Вот что это выражает? – Хрущев указал на очередную скульптурную работу.

– Ничего не выражает, это – конструкция. Дело в том, что скульптор оперирует не только реализмом, он связан с архитектурой, потому он должен владеть архитектурным пространством…