Но он продолжал сидеть на табурете. Папа держал его за плечи. Мама бормотала что-то, наверное, молитву.

Из-за дверей продолжалось:

– Я собираю дохлых кошек! Пойдём, покажу дохлых кошек! Рыжих, чёрных, разных!

– Дам себя потрогать, мальчик.

– Снимем видео, о, какое же это будет видео! Только ты и я. И немножко боли.

– Договоримся, договоримся, мальчик. Я просто буду смотреть. Ничего лишнего.

Папа отпустил его и осторожно пошёл по коридору к входной двери. Игнат хотел крикнуть, что не надо этого делать, что это самый глупый поступок в жизни, что за дверью монстры, маньяки, нелюди – но мама крепко зажала Игнату рот и повторила за папой:

– Просто сиди. Думай о завтрашнем дне.

О том чудесном дне с чёртовым колесом, который не должен заканчиваться никогда.

Папа провернул замок и отступил в сторону, давая двери распахнуться. В тесный коридор хлынул поток людей. Их было много, они торопились, спотыкались, падали, наползали друг на друга, ползли, протягивали руки и продолжали, продолжали наперебой монотонно говорить.

– Посмотри, как я хороша! Дотронься до меня!

– Пойдём, мальчик, нам надо остаться наедине! Иногда я представляю, что кроме нас в мире никого нет.

– Вот! Альбом! Посмотри! Чувствуешь радость?

– Дайте его мне, дайте его мне!

Игнат увидел, что у папы из ушей торчат яркие оранжевые беруши.

В горле забулькало, слова рвались наружу. Захотелось кричать, орать с надрывом от испуга.

– Я знаю, что тебе нужно, мальчик. Я люблю всех детей на свете! Ваш запах!

– У тебя есть домашние животные? Ты когда-нибудь убивал кошек? Травил хомяков?

Мама тоже спешно засовывала беруши. Прикрыв веки, она бормотала молитвы, молитвы, молитвы.

Люди толкались в коридоре, наплывая на Игната многорукой, многоголовой, многоголосой массой. Шёпот смешался с повизгиванием. Завоняло мочой и потом. Где-то разбилась бутылка. Громко заскулил щенок.

Папа отлепился от стены и захлопнул входную дверь, отрезая вошедших от лестничного пролёта. В кухню ввалилась седая женщина с впалыми щеками и прыщавым лицом. Оказавшись ближе всех, она победно вскрикнула, в два шага оказалась возле Игната и крепко схватила его за голову тонкими согнутыми пальцами.

– Вы как карамельки! – зашипела она, улыбаясь. – Невинные карамельки с чистой душой! На палочке! Люблю вас.

Влажный холодный язык дотронулся до лица Игната и медленно, словно слизняк, прополз от скулы до носа.

Игнат дёрнулся, бросил на маму перепуганный взгляд. Мама лихорадочно трясла головой. Лицо у неё было белое-белое, как маска.

– Можно, милый, сущий на небесах, можно! – Бормотала мама.

И тогда Игнат открыл рот и позволил дурным словам подняться по горлу, цепляясь коготками, и вырваться наружу.

Голова женщины с сухим треском вжалась внутрь, словно смятая пустая алюминиевая банка. Вывалились глаза, рассыпались зубы, на лицо Игната брызнула кровь, вперемешку с чем-то зелёно-жёлтым. А затем вся эта толпа в коридоре начала изменяться. Тела корчились и ломались, сплетались между собой, разрывались, расползались на лоскуты и лохмотья. С треском вылезали кости, лопались головы, желудки, желчные пузыри. Кто-то захлебнулся криком. Кто-то успел удивлённо вскрикнуть. Выворачивались суставы, разлетались пальцы, зубы, волосы. Кухню наполнил густой смрадный запах. Игнат продолжал выплёвывать колючие слова, вернее они сами выбирались через его горло, больно царапая израненные губы, и бросались на людей.

Толпа отхлынула, поскальзываясь на крови, шлёпаясь на пол, постанывая и вскрикивая, но отступать было некуда.

В какой-то момент всё резко закончилось, и стало тихо. Коридор оказался заполнен мертвецами, и где-то там вдалеке, у входной двери, стоял отец, весь в крови, с выпученными глазами, с торчащими из ушей весёленькими оранжевыми берушами, и трясущимися руками пытался вставить в рот сигарету.