– Тебя что-то беспокоит? – внезапно спросил Юрий Олегович.

Она принялась уверять: ничего такого, ему показалось, с чего бы ей волноваться? Вскоре разговор прервался, потому что в комнату вошла Олеся, мачеха Миши, а вслед за нею и он сам.

Сейчас, когда Лелю и Мишу разделяло стекло вагона, когда он оставался, а она уезжала, девушка вдруг поняла, что солгала вчера Юрию Олеговичу.

Ее в самом деле кое-что беспокоило, и отец Миши почувствовал это. Почувствовал потому, что сам тоже тревожился! Им, любящим его, казалось, будто Миша что-то скрывает.

«А если у него проблемы со здоровьем?» – испуганно подумала Леля.

Возможно, он не хочет говорить об этом ей и отцу, чтобы они не волновались! Отсюда и желание сменить работу на более спокойную.

Поезд тронулся с места, и у Лели все внутри перевернулось. Отъезд показался глупостью, ошибкой, которую нужно исправить. Захотелось выпрыгнуть на перрон, остаться, ведь тут, в Быстрорецке, было ее сердце, был человек, без которого она не мыслила своей жизни.

Миша улыбался, а Леле захотелось плакать. Слезы набежали на глаза, и она сморгнула их, чтобы он не заметил, не расстроился.

«Пока! Люблю тебя!» – прочла по губам Леля, и вмиг ей вспомнился ночной кошмар: незнакомый дом, веранда, отрубленная Мишина голова, неподвижно сидящее в кресле обезглавленное тело. Застывшие лица друзей, кровавые брызги…

Что, если это было предчувствие? Предостережение?

Нелепая, жуткая мысль резанула ее: «Я не увижу его больше!»

Поезд ускорял ход, вагоны раскачивались, перестук колес становился все громче. Миша какое-то время бежал по перрону, махал Леле, улыбался.

Вскоре перрон кончился, Михаил отстал, остался далеко позади.

«Я не увижу его больше, никогда не увижу!» – стучало в висках, и Леля расплакалась. Заснуть той ночью девушке так и не удалось. Впрочем, она всегда дурно спала в поездах.

Суетливые московские дни летели быстро и бестолково, но, в общем-то, не бесполезно. Да и маму – красивую, загорелую, переполненную искрящимся солнечно-итальянским счастьем – повидать было здорово.

Леле хотелось рассказать ей, что она, наверное, совсем скоро выйдет замуж за человека, которого любит больше всего на свете, но она молчала, потому что боялась сглазить свое выстраданное счастье.

Жгучий, тоскливый страх, испытанный Лелей на вокзале, давным-давно отступил, растворился в столичном блеске, стал выглядеть абсолютно бессмысленным. Миша звонил каждый день, они не просто слышали, но и видели друг друга, общаясь в Сети. И все равно, даже видя и слыша его, Леля скучала по Мише, хотя, конечно, это была в каком-то смысле приятная, томная тоска, смешанная с предвкушением долгожданной встречи.

Весна с каждым днем набирала обороты: расплавленное золото лилось с пронзительно-синего неба, обманчивое тепло заставляло распахивать куртки и снимать шапки. Казалось, все кругом ликует и радуется, готовится вступить в новую фазу; а еще думалось, что в пору, когда жизнь так прекрасна и победительно-светла, просто не может приключиться ничего плохого.

Однако оно все же случилось.

– Никакой у нас романтики. Тебя, наверное, это обижает, – сказал он. – Свадьбы еще не было, а быт уже есть.

Томочка поднялась на цыпочки и потерлась носом о его щеку.

– Не говори глупостей. Все у нас отлично, и ничуть я не обижаюсь. Было бы на что. А насчет быта… Если так отлично устроилось, что мы смогли все купить-продать и съехаться, так что теперь: специально надо было тянуть с заключением сделок?

Илья сел в кресло, которое стояло в их спальне, и потянул Томочку за собой. Теперь она сидела у него на коленях.