Тамара является «в изумрудном свете» – вновь перед нами Эсмеральда.
В романе Набокова «Приглашение на казнь» мы встречаем МАРфиньку (пошлую – и от того еще более жуткую – богиню смерти[9]), причем в «ТаМАРиных Садах» (перекликающихся с волшебными – “bewitched and blest” – садами АРМиды из «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо):
«Вдруг с резким движением души Цинциннат понял, что находится в самой гуще Тамариных Садов, столь памятных ему и казавшихся столь недостижимыми; мгновенно приложив одно к одному, он понял, что не раз с Марфинькой тут проходил…»
Франсуа Бушэ. Ринальдо и Армида. 1734 год. «На блеск ее божественной красы / Бросается воитель безрассудный / Крылатому созданию подобно, / Что обретает смерть в лучах желанных[10]»
В романе Набокова «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» герой-рассказчик отправляется к своему умирающему сводному брату (и двойнику: «Стало быть – я Себастьян Найт. Я ощущаю себя исполнителем его роли на освещенной сцене…»). До этого Себастьян приснился брату, сказав что-то очень важное – какое-то «небывалое откровение», которое после пробуждения ускользнуло:
«Я шевельнулся, и тогда его голос долетел до меня последним, настойчивым зовом, и фраза, в которой не было никакого смысла, когда я вынес ее из сна, там, в сновидении, зазвенела, пронизанная таким совершенным значением, столь уверенным намерением разрешить для меня чудовищную загадку, что я все же кинулся бы к Себастьяну, когда бы уже не выбрался наполовину из сна».
Рассказчик спешит на поезд – и забывает взять адрес санатории. В поезде он пытается нащупать звучание адреса: помнит, что там было М, – и думает, что слово начинается на М. Это его выводит на нечто напоминающее MORS (MORTIS), причем звуки М, Р, Т в какой-то момент перевертываются. Зайдя в телефонную кабинку и разглядывая рисунки, рассказчик видит изображение шахматной доски – и вспоминает, что санатория находится в Сен-Дамье:
«Поезд раскачивался и стонал, продираясь сквозь ночь. Как же она называлась, эта санатория? Что-то на “M”. Что-то на “М”. Что-то на… колеса сбились с напористого повтора, затем снова поймали ритм. Конечно, я получу его адрес у доктора Старова. Позвонить ему с вокзала, сразу, как только приеду. <…> Да, Старов должен знать, где он. Мар… Ман… Мат… <…> Сумею ли я попасть туда вовремя, поспеть к нему раньше, чем смерть? Суметь… смерть… суметь… смерть… Он что-то хотел сказать мне, что-то безмерно важное. Тьма, мотающееся купе, забитое раскоряченными манекенами, все казалось мне частью недавнего сна. Что сказал бы он мне перед смертью? Дождь хлестал и плыл по стеклу, и призрачные снежинки сбивались в угол окна и таяли. Кто-то медленно оживал прямо передо мной, шелестел в темноте бумагой, чавкал; потом запалил папироску, ее округлое тление уставилось на меня циклоповым оком. Я должен поспеть вовремя, должен. <…> Мар… Матамар… Мар… Сколько от этого городка до Парижа? Доктор Старов. Александр Александрович Старов. Поезд лязгал на стыках, повторяя за мной “кс”, “кс”. Какая-то неведомая станция. <…> Поезд опять тронулся. Болела спина, кости наливались свинцом. Я попытался закрыть глаза и вздремнуть, но оказалось, что веки выстланы снутри текучими узорами, и крохотная вязанка лучей, похожая на инфузорию, поплыла наискось, опять и опять выезжая все из того же угла. Я вроде бы признал в ней очертания станционного фонаря, который мы давным-давно миновали. <…> Никогда и ничего я не желал так, как желал застать Себастьяна живым, – чтобы склониться над ним и уловить слово, которое он мне скажет. Его последняя книга, мой давешний сон, загадочность его письма – все заставляло меня твердо верить, что какое-то небывалое откровение сойдет с его губ. Если я еще застану их шевелящимися. Если не приду слишком поздно. В простенке между окон помещалась карта, но она ничего не имела общего с курсом моего путешествия. Мое лицо темно отражалось в оконном стекле. <…> Уже прошло шестнадцать часов, и когда я еще доберусь до Мар… Мат… Рам