Впрочем, это было неважно, потому что Мышка быстро перебиралась в корзину с грязным бельем, стараясь при этом не наступать на пол. И облегченно выдыхала. В корзине безопасно, хоть она и стояла на полу. Лава не могла ее сжечь: корзина была сделана из титана, а Мышка знала, что титан не плавится. Она была умным ребенком – умнее всех своих знакомых сверстниц.

Сидя в корзине для белья, девочка ждала, пока вулкан не перестанет извергаться. Когда лава застывала и покрывалась коркой, ходить по земле снова становилось безопасно. Только тогда Мышка выбиралась из корзины и возвращалась на край ковра – играть с Мистером Медведем и куклами.

Иногда Мышке казалось, что ее прозвали так именно за привычку надолго исчезать в своей комнате – «тихо, как церковная мышь», как говорил отец – и играть там целый день.

Трудно сказать, какая версия правильная.

Но одно было ясно.

Мышка любила свое прозвище, пока не появилась Фальшивая Мама. А после этого уже не любила.

Я сижу на полу в вестибюле клиники. Передо мной стол с игрушками: он нужен, чтобы развлекать детей, ждущих приема. Темный ковролин подо мной тонкий, дешевый, весь в пятнышках, которые почти сливаются с ним. Их видно только мне, и только потому, что я совсем близко.

Я сижу за столом на полу, скрестив ноги, лицом к сортеру[12]. И бросаю пластиковое сердечко в соответствующее отверстие.

Напротив меня – девочка. У нее пара изогнутых косичек. Несколько светлых прядей волос выбиваются, падают ей на лицо и мешают, частично закрывая обзор. Но девочка не спешит убирать непослушные волосы.

Она в красной футболке. На ногах разные туфли: одна – черная лакированная кожаная «Мэри Джейн»[13], а другая – черная балетка. Их легко перепутать.

У меня затекли ноги. Вытягиваю их и принимаю позу, более удобную для тридцатидевятилетней женщины. Хочется сесть в кресло в приемной, но я не могу просто встать и уйти. Пока не могу: маленькая девочка выжидательно смотрит на меня из-за стола.

– Ходи, – приказывает она, странно улыбаясь.

– Куда идти? – сдавленно спрашиваю я. Откашливаюсь и повторяю вопрос – на этот раз почти нормальным голосом. Тело затекло от сидения на полу. Ноги болят. Голова тоже.

Мне жарко. Вчера я не сомкнула глаз и теперь расплачиваюсь. Я устала и плохо ориентируюсь в пространстве. Утренняя беседа с офицером Бергом сильно подействовала на нервы. И без того паршивый день стал еще хуже.

– Ходи, – повторяет девочка. Таращусь на нее, не двигаясь с места. – Твой черед. Твой ход, – добавляет она, картавя.

– Мой ход?

Я сбита с толку.

– Да. Твой цвет красный, помнишь?

Вот только она произносит не «красный», а «квасный».

Мотаю головой. Наверное, я была невнимательна, потому что и правда не помню ничего подобного. И не понимаю, о чем она вообще говорит, пока девочка не указывает на красные бусинки на игрушечных «американских горках». Бусины ездят по холмикам из проволоки, поднимаясь, опускаясь и закручиваясь по спирали.

– А… – Я дотрагиваюсь до красных деревянных бусин перед собой. – Хорошо. И что мне с ними делать?

У девочки течет из носа. Глаза немного остекленели, как будто ее лихорадит. Я прекрасно знаю, почему она здесь. Она – моя пациентка. Пришла повидаться со мной.

Девочка надсадно кашляет, забыв прикрыть рукой рот. Маленькие дети всегда забывают.

– Надо вот так, – малышка берет своей грязной заразной ручонкой вереницу желтых бусин, перемещает их по холму из желтой проволоки и по спирали. – Вот так, – повторяет она, когда бусины наконец доезжают до противоположного края горок. Отпускает их, подбоченивается и снова выжидательно смотрит на меня.