Повеление великого князя Святополка Изяславича о строительстве нового города вместо сожженного половцами Юрьева. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Внешняя линия Змиевых валов, проходившая по рекам Рось и Сула, перестала служить надежной защитой от вторжений степняков, в ней одна за другой появлялись широкие прорехи. В 1093 г. половцы сожгли Торческ – крупнейший оплот «черных клобуков» в Поросье, а в 1093 г. вынудили жителей Юрьева бросить свой город и уйти на север, за Стугну. Археологические материалы с левобережья Днепра также свидетельствуют о страшном разгроме здешних поселений – пограничных городов Воинь, Снепород и других, сожженных или заброшенных на рубеже XI–XII вв. и отстроенных заново лишь в первой половине XII в.[262] Отдельные победы русских дружин не могли в корне переломить ситуацию.

Взломав в ключевых пунктах древнерусский оборонительный вал, половцы получили возможность беспрепятственно совершать быстрые рейды в глубь Русской земли. В 1096 г. их добычей едва не стал сам Киев. Характерно, что орда хана Боняка, «безбожного, шелудивого хыщника», как рекомендует его летописец, прокралась к Киеву «отай», то есть никем не замеченная, и ранним утром 20 июля буквально выросла из-под земли у городских стен. Нападение было столь внезапным и стремительным, что городская стража едва успела захлопнуть Золотые ворота перед самыми мордами половецких лошадей («и мало в град не въехаша половци»)[263]. Половцы сожгли посады и ограбили окрестные монастыри, в том числе Печерский. Один из насельников этой обители (которого обыкновенно отождествляют с летописцем Нестором) оставил подробный рассказ о ее разорении: «И придоша [половцы] в манастырь Печерьскыи, нам, сущим по кельям, почивающим по заутрени, и кликнуша около манастыря, и поставиша стяга два пред враты манастырьскыми. Нам же, бежащим задом манастыря, а другим – избегшим на полати. Безбожные же сынове Измаилеви высекоша врата манастырю и поидоша по кельям, высекающе двери, и износяху, аще что обретаху в кельи. Посемь вожгоша дом святыя Владычице нашея Богородице и придоша к церкви, и зажгоша двери, еже к югу устроении, и вторыя же – к северу, [и], влезше в притвор у гроба Феодосьева [Феодосия Печерского], емлюще иконы, зажигаху двери и укаряху Бога и закон наш… Тогда же зажгоша двор Красный, его же поставил благоверный князь Всеволод на холму, нарецаемем Выдобычи[264]: то все оканнии половци запалиша огнем… Убиша бо неколико от братия нашея оружием, безбожнии сынове Измаилевы, пущени бо на казнь хрестьяном».

Многочисленные попытки завязать с половцами мирные отношения ни к чему не приводили. Мономах говорит о себе, что в конце XI – начале XII в. «миров есм створил с половечьскыми князи без одиного 20… а дая скота [денег] много и много порты [богатых одежд] свое». Но половцы брали подарки и на следующий год снова приходили за военной добычей. Даже династические браки с половецкими ханами не гарантировали спокойствия их русским родственникам. В 1094 г. князь Святополк «поял» за себя дочь хана Тугоркана. А спустя два года ему пришлось хоронить своего тестя, явившегося пограбить волость своего зятя и павшего в бою с объединенными дружинами Святополка и Мономаха на реке Трубеж под Переяславлем. Вероломство половцев порой вызывало ответное коварство со стороны русских князей. Так, в 1095 г. в Переяславле были убиты два половецких хана Итларь и Кытан, приехавшие к Владимиру «на мир». На умерщвлении гостей настояли прибывшие из Киева послы Святополка, к которым присоединилась дружина самого Мономаха. Владимир пробовал было возразить: «Како се могу створити, роте с ними ходив [связав себя клятвой]?» Но советники князя успокоили его совесть, сказав: «Княже! Нету ти [тебе] в том греха; да они, всегда к тобе ходячи роте, губять землю Русьскую и кровь хрестьяньску проливають бесперестани». Стоит отметить, что эти слова обезоруживающим образом подействовали и на летописца, который, против обыкновения, не только не стал заострять внимание на нарушении христианским князем крестного целования, но даже заметил, что Итларь и Кытан «испроверже живот свой во зле», то есть получили поделом. В отношениях с «погаными» действовала своя мерка морали, общепринятая как в светской, так и в духовной среде русского общества.