Ладно, Гарри. Если ты так считаешь. Но как?

И он сказал мне.

Нигде не найти такого звездного неба, как в Южной Флориде, когда тебе четырнадцать и ты в походе с папой. Даже если это твой приемный папа. И даже если вид звезд просто наполняет тебя чем-то похожим на удовольствие, об эмоциях речи не идет.

Костер умер, звезды стали удивительно яркими, мой дорогой старикан – приемный папа – уже довольно долго молчит, отхлебывая помаленьку из старомодной плоской фляжки, которую он достал из бокового клапана рюкзака. Отец не особо силен в этом деле, как другие копы, не умеет пить. Но вот фляжка опустела, и пришло время ему высказаться, а то когда он еще решится.

– Ты не такой, как все, Декстер…

Я отвожу взгляд от ярких звезд. Вокруг небольшой песчаной полянки пляшут тени последних всполохов костра. Часть из них струится по лицу Гарри. Он какой-то странный, таким я никогда его не видел. Решительный, несчастный, слегка выпивший.

– Что ты имеешь в виду, пап?

– Биллапс говорит, что пропал Бадди, – произносит он, не глядя на меня.

– Противная шавка! Лаяла ночи напролет. Мама никак не могла уснуть.

Конечно, маме нужно спать. Она умирает от рака, ей требуется спокойный отдых, а из-за ужасной собачонки через дорогу, которая тявкала на каждый упавший лист, не уснуть.

– Я нашел могилу, – сказал Гарри. – Там много костей, Декстер. И это кости не только Бадди.

Тут ничего особо не ответишь. Я перебираю сосновые иголки и жду дальше.

– И давно ты этим занимаешься?

Я ищу в темноте лицо Гарри, потом перевожу взгляд на заливчик у пляжа. Там на волнах слегка покачивается наша лодка. Огни Майами едва виднеются справа, мягкий белый ореол. Я не могу понять, куда клонит Гарри и что он хочет услышать. В этом весь мой приемный папа – прямолинейный, и правда хорошо с ним уживается. Он или всегда все знает, или обязательно узнает.

– Полтора года, – отвечаю я.

Гарри кивает:

– И почему ты этим занялся?

Отличный вопрос, но, конечно, не по моим четырнадцати годам.

– Я просто… ну, как бы… мне пришлось.

Уже тогда, в том возрасте, я отвечал мягко и уклончиво.

– Ты слышишь голоса? – продолжает допытываться Гарри. – Кто-то или что-то говорит тебе, что делать, и ты это делаешь?

– Ну, – отвечаю я с красноречием четырнадцатилетнего подростка. – Не совсем.

– Расскажи мне.

Луна, большая толстая луна. На нее хочется смотреть и смотреть. Я снова набираю в ладонь сосновых иголок. Лицо мое горит, словно папа расспрашивает о моих сексуальных снах. Что по-своему…

– Я… ну… вроде… понимаешь… Как будто что-то чувствую, – говорю я. – Внутри. Что-то наблюдает за мной. Или может быть… смеется? Не то чтобы голос, а как…

Снова красноречивое пожатие плечами. Однако Гарри улавливает в этом какой-то смысл.

– И это нечто заставляет тебя убивать?

Высоко в небе слышится звук реактивного самолета.

– Не то чтобы заставляет. Просто делает так, что это начинает казаться неплохой мыслью.

– А тебе никогда не хотелось убить что-то большое? Больше, чем собака.

Я пытаюсь ответить, но в горле встает комок. Я прокашливаюсь и отвечаю:

– Да.

– Человека?

– Никого особо, пап. Просто… – Я снова пожимаю плечами.

– И почему ты еще этого не сделал?

– Ну… я подумал, что вам это не понравится. Тебе и маме.

– Именно это останавливает тебя?

– Я… ну… я не хочу, чтобы ты… ну… злился на меня. Это… Ты понимаешь. Не хочу расстраивать тебя. – Украдкой я бросаю взгляд на Гарри; он не мигая смотрит на меня. – Мы затем пошли в поход, пап? Чтобы поговорить об этом?

– Да, – отвечает Гарри. – Надо же разобраться с тобой.

Разобраться, точно. Именно так Гарри представляет себе жизнь – отглаженная рубашка и надраенные туфли. И уже тогда я знал: жажда убивать рано или поздно приведет к тому, что нужно будет разбираться.