Он держал в руках шляпу, цилиндр. Она была целиком сделана из гвоздей, которые причудливо переплетались друг с другом, цепляясь шляпками, образуя высокую тулью и плоский верх. Поля цилиндра заканчивались толстыми концами гвоздей, загнутыми вниз. Несколько гвоздей торчали в разные стороны, будто неведомый мастер не знал, что с ними делать.

Впрочем…

Капустин небрежным движением головы смахнул с правого глаза подмерзшую челку, и она обнажила две дырки в его голове: одну над бровью, вторую – вместо глазного яблока. Кожа вокруг пустующей глазницы тоже замерзла и покрылась толстыми венозными наростами.

Вано разглядел еще несколько дырок, ранее не заметных. Он понял, чтó сейчас произойдет, и забормотал молитву своим старым новым голосом еще усерднее, еще торопливее, надеясь на чудо, хотя никогда до этого ни во что подобное не верил.

Капустин, будто позируя, поднял шляпу и надел ее на голову. Острие трехсотмиллиметрового гвоздя вышло из глазницы.

– Сидит как влитая, – хмыкнул Капустин, вперив в Вано единственный уцелевший глаз. – Классно смотрится, да? Меня всегда бесила дразнилка про шляпу, но потом я подумал и решил, что она – самая лучшая. Так же, как и для тебя, Фантомас, я приберег одну. Про уши. Помнишь ведь?

Внутри головы у Вано громко треснуло. А затем пришла боль.

Вано закричал, разом забыв все молитвы, которые и так толком не знал. Из горла хлынула кровь.

– Уши как клапаны, – хихикнул Капустин, приблизившись настолько, что кончик гвоздя, торчащий из глаза, царапнул Вано щеку. – Пошли гулять, дружище. Когда во всех окнах погасли огни, и все такое.

Загорел Выхин отвратительно, но при этом наслаждался ощущением зуда, колкостью сухого песка, забравшегося под одежду, легким головокружением. Все это как будто возвращало его к жизни, выхватывало из замаринованного состояния, в котором он пребывал последние годы.

Пляж, кажется, не изменился за двадцать лет. На влажной гальке все так же лежали, сидели и бегали местные и приезжие – различить их было нетрудно. Волны накатывали на берег, вынося горсти водорослей, медуз и камешков. Огромный скользкий валун, который торчал из воды метрах в двадцати от берега, оккупировала стайка молодежи. Выхин помнил, что у валуна были три точки для прыжков – полтора метра, три и пять. С верхотуры прыгали только самые отчаянные или безнадежно влюбленные, что, впрочем, одно и то же.

Отличие от начала двухтысячных все же было – бетонный выступ вдоль берега, ранее пустовавший, теперь занимали торговые палатки, киоски и небольшие кафешки. Людей вокруг них тоже было полно, не протиснуться. Когда Выхин, вдоволь навалявшись, возвращался с пляжа, он даже постоял немного в очереди за вареной кукурузой, прикупил три штуки, а заодно и ноль пять литра холодного кваса в запотевшем стакане. Пожалуй, именно этого ему так не хватало в последние годы: простого бездумного отдыха на берегу моря в сорокаградусную жару.

Солнце клонилось к закату, налилось бордовой спелостью, окрасило море в темные тона. Ветер уже не так обжигал, как днем, хотя все еще был горяч и неласков.

Возвращаясь домой, Выхин сообразил, что вышагивает по улицам как самый похабный турист, то есть в плавках и шлепках, держа одежду под мышкой. По красноте его лица, шеи и живота легко можно было понять, что Выхин приезжий. Кожа зудела, а перед глазами слегка плыло с непривычки.

На лавочке у дома сидели те же подростки, которых он встретил вчера. Каждый уткнулся в собственный телефон, на Выхина никто не обратил внимания. Он был уже взрослым, из другого мира или даже Вселенной.