Как следствие опубликованная книга Драйзера, написанная на основе его поездки в СССР, оказалась гораздо более дидактичной и пафосной, чем обычный путевой дневник. Что объединяет эти два типа дневников, так это неопределенность в отношении к советскому эксперименту, которую Драйзер разделял со многими американскими интеллектуалами 1920-х годов. К 1927 году мало что осталось от некритического энтузиазма по поводу нового российского порядка, который заставил американского писателя и журналиста Линкольна Стеффенса заявить: «Я был в будущем, и оно работает»[9]. Самые ранние надежды на возникновение в Москве новой политической Мекки были омрачены мировой войной. Еще больше поляризовал отношение американцев к СССР страх перед «красной угрозой». Впрочем, на фоне разрушений и ужасов Гражданской войны даже большевистские герои 1917 года стали казаться весьма человечными, а когда в середине 1920-х годов советская власть приняла Новую экономическую политику (НЭП), многие, в том числе и Драйзер, стали полагать, что в стране происходит сдвиг от демократического социализма к чему-то напоминающему американский капитализм. Кроме того, ко времени приезда Драйзера в Россию деятельность многих «ранних революционеров» уже подошла к печальному концу. Джон Рид[10]был похоронен у Кремлевской стены на фоне слухов о его окончательном разочаровании в советской власти; Эмма Гольдман[11] очень ярко описала свое разочарование тем, как Ленин подавил восстание анархистов в Кронштадте. Сам дневник Драйзера содержит патетическое описание последних дней жизни в Москве бежавшего из США рабочего лидера Уильяма Хейвуда, больше известного как Большой Билл)[12].

К тому времени, когда Драйзер отправился в Россию, только самые твердолобые радикалы, такие как американский экономист Скотт Неринг, Джозеф Фримен[13] и Майкл Голд[14] по-прежнему публично выражали свою веру в Советы. Другие же – Макс Истмен[15], Джон Дос Пассос[16] или Гольдман уже стали ретроградами и обнародовали свои негативные выводы о целях и будущем коммунистического государства. Тем не менее в Америке большое количество либералов продолжало оказывать поддержку «великому эксперименту», на который они проецировали свое недовольство американскими буржуазными ценностями. При этом отсутствие реального контакта с жизнью страны Советов и собственный комфортный образ жизни среднего класса привели их к амбивалентным воззрениям на советскую политику. Даже американцы, которых Драйзер встречал в Москве, мало что сделали для того, чтобы развеять эти двойственные взгляды. При этом Драйзер провел с просоветскими активистами вроде Неринга или журналистки Анны Луизы Стронг[17] примерно столько же времени, сколько с Синклером Льюисом[18] и Дороти Томпсон[19], которых едва ли можно было назвать ярыми сторонниками новой власти.

Таким образом, «Русский дневник» является продуктом периода, предшествовавшего обращению прогрессивных американских деятелей, в том числе Драйзера, к реальному глубокому изучению Советского Союза как модели справедливого общества. Однако само по себе это не объясняет его тон и характер. Неудовлетворенность Драйзера советской системой также отражает некоторые основные, фундаментальные аспекты его мышления. Даже на самой «русофильской» фазе эволюции взглядов Драйзера, в 1930-е годы, его политическую позицию, наверное, лучше всего отражали слова, обращенные им к писательнице Эвелин Скотт: «Я ни в коем случае не являюсь истинным марксистом; когда я был в России, мне постоянно угрожали выбросить меня оттуда из-за моей буржуазной, капиталистической точки зрения. Я выступаю не столько против доктрин, сколько против условий. А сейчас эти условия крайне плохо сбалансированы»