; Ганс Штенгель – трость [с набалдашником из] слоновой кости; Магда Йохан – письмо. В девять закончили. Всей толпой пошли к судну. Цветы от Б. Книги от Мод. Эстер и Кэролайн зашли в каюту[89]. На меня набежало большое число газетчиков и две группы фоторепортеров. Бесконечные шутки – до самого удара колокола. В одиннадцать остаюсь один. Лайнер отходит. С палубы вижу, как Эстер машет мне рукой.

>23 окт. 1927 года, воскресенье, на борти «Мавритании»

Обычный океанский круиз. В четверг допоздна читал статьи и письма, с которыми мне обязательно нужно было ознакомиться, а также работал над робиновской версией «Гения». За ужином познакомился с Беном Хьюбшем, издателем, – он подошел к моему столу[90]. Сказал, что на борту находятся писатель Джозеф Энтони[91], а также г-н и г-жа Эрнсты[92]. Хейвуд Браун радиограммой рекомендовал им обратиться ко мне[93]. Обещал подойти к их столу завтра. В пятницу (в обед) подошел и познакомился со всеми – в том числе с судьей Мюллером из Голландии. После обеда мы договорились встретиться в пять и посетить Диего Риверу, который путешествует в 3-м классе. Через г-жу Эрнст я расспрашиваю его о Мексике, а затем приглашаю на ужин. Он показывает фотографии, иллюстрирующие его интересные работы, которые он взял в Россию. После ужина мы идем в мою каюту и говорим до полуночи. В субботу читаю и пишу – делаю эти заметки, пишу письма, заканчиваю пьесу. Смотрю призовой бой на солнечной палубе в 15:00. Говорю с Энтони, который показывает мне публикации Херста. Отправляю радиограммы Хелен и Киллману в Лондон. Заканчиваю читать «Дорогу в Буэнос-Айрес»[94]. Ужин в своей каюте. Работа до полуночи. В воскресенье (сегодня) спал до полудня. За обедом общался с Мюллером, г-ном и г-жой Эрнстами, Энтони и Хьюбшем. Говорили о России, анархизме, коммунизме, праве, фильмах, напитках. Эрнст обещал передать еще несколько писем. Вернулся в каюту, веду эти заметки. Начал статью для Элсера.

>24 окт. 1927 года. понедельник, пароход «Мавритания»

Благодаря любезности судьи Мюллера, выступившего в качестве переводчика, я только что продолжил разговор с мексиканским художником Диего Риверой. Он утверждает, что интеллектуально является коллективистом, а не индивидуалистом, и что он воспринимает народную массу как получателя (из рук высших творческих сил) всех важных импульсов и устремлений, которые способствуют развитию народа и, следовательно, развитию расы (следует «Творческой эволюции»[95]). В этой массе индивид обнаруживает себя в некоторых случаях очень, очень похожим на Иова по масштабу чувств и мыслей, в других, как в случае Шекспира, Вольтера, Аристотеля, Гёте, поднявшимся ввысь. Но какие бы высоты мысли ни покорял и какой бы индивидуальностью ни был индивидуалист, все же это идет от массы: его истинная чувственная связь и понимание ее – его устремления, импульсы, влечения, ограничения и т. д., которые он рисует, если он склонен к творчеству и, следовательно, к выражению, его истинная значимость или, по крайней мере, заимствованная. Ученый, например, есть не более чем индикатор массы, и это дает ему шансы на то, чтобы выразить и при удаче удовлетворить какое-либо реальное или скрытое требование масс; это следующий шаг, или приращение в медленном процессе изменения. То же – с художником, государственным деятелем, генералом, поэтом. Разумеется, вполне понятно, что некоторая такая точка чувствительности к массе должна получать воздействие непосредственно от творческих импульсов или сил, стоящих выше или за человеком, некоторые слабые намеки на вещи, необходимые для массы (чего она хочет), но только в силу того, что он идентифицирует эти намеки с потребностями или использованием, или служением человеку, он становится более значимым как индивидуум. Короче говоря, тот, кто больше других ведет, тот больше всего служит. Отсюда его