Но мне предстоит сказать и о еще более тяжелом. От моей матери ты знаешь, что я – как я теперь полагаю – был шесть лет тому назад близок чистому сердцу девушки, она кое в чем похожа на тебя, но не во всем. Но тебе неизвестна вся тяжесть ответственности, которую я, тогда еще почти мальчик в отношении к девушкам, взял на себя; я ощутил это поздно и на всю жизнь. Она, я это понял позже, лучше меня чувствовала мое состояние. Долгое время я сомневался, кончено ли все между нами. Чтобы удостовериться, поехал в Штутгарт. Я увиделся с ней, ее образ и голос были прежние, но, видишь ли, как будто рука некоего духа стерла ее образ в глубине моего сердца, передо мной был не тот образ, который жил во мне, будто из другого мира. Почему? Не знаю. Мы расстались, как я думал, навсегда. И вдруг на Рождество до меня доходит слух, что врачи не могут обнаружить причину ее продолжающейся болезни и приходят к выводу о все еще существующем скрытом чувстве. И я тщетно ищу в себе окончательный ответ на вопрос: возможно ли, что я, желая ей помочь покончить с тем чувством (если оно еще было), пробудил в ней надежду? Теперь приходит известие, что она поправляется и сама в это верит, а меня вдвойне мучает сомнение: что укрепило ее нервы – надежда или отказ? Как бы то ни было, уже от нее я не мог бы принять холодный отказ, покорность; я не должен быть мертв для нее, если хочу жить для другой; поэтому я должен посмотреть ей в глаза и убедиться в том, что ее сердце бьется в унисон с моим, видя, что счастье жизни, которое она бы мне дала, если бы этому не воспрепятствовали предрассудки, неопределенность моего положения в тусклое время пребывания референдарием и моя слабость, я получаю от другой.