Добравшись в своих мечтаниях до палубы корабля, отплывающего в кругосветное путешествие, Себастьян вздрогнул от порыва ветра, распахнувшего неплотно прилегающую створку окна. Комнату заполнил пронизывающий утренний холод, и листы бумаги со стола разлетелись в стороны. Один из них угодил в мусорную корзину, и Себастьян долго смотрел на него, не в силах встать и навести порядок.

Содрогаясь от озноба, он, наконец, поднялся и, стуча протезом, заменившим правую ногу, закрыл окно на крючок и небрежно собрал части рукописи, не заботясь о том, чтобы сложить листы по порядку. На его лбу снова проступили морщины, губы плотно сжались.

Кляня себя за болезненную слабость, он с решимостью встал, уселся за стол и принялся писать письмо племянникам – Филиппу и Оливии Адамсон, которых в семье уже много лет называли не иначе как «бедняжками». Рано осиротевшие дети, на чью долю выпало достаточно потрясений, теперь уже ничем не напоминали Себастьяну испуганных большеглазых мышек. Филипп превратился в широкоплечего молодого мужчину приятной наружности, а Оливия преобразилась из худенькой сутулой девчушки с обгрызенными до мяса ногтями в серьёзную статную красавицу. Правда, манера племянницы носить какие-то странные, больше похожие на мужские, мешковатые наряды, казалась старомодному Себастьяну сомнительной. Он готов был заключить пари, что в качестве блузок Оливия использует рубашки брата, а её новая привычка появляться всюду в брюках мужского покроя и вовсе его шокировала.

Последний раз он виделся с близнецами год назад, в день поминовения их матери и его сестры, Изабеллы. Тогда они все вместе выпили чаю в закусочной Лайонза на Стрэнде, потом немного прошлись и расстались у Сент-Климент-Дэйнс. Попрощавшись, он долго смотрел им вслед, досадуя на себя за излишнюю сдержанность и неумение вовремя отыскать нужные слова, если они предназначались не для бумаги. Близнецы уходили от него – молодые, высокие, двигающиеся почти синхронно, – и он в тот момент отчётливо понял, что его жизнь перевалила за вторую половину и больше, в общем-то, ждать особенно нечего.

– Ну и что ты думаешь об этом? – спросила Оливия, внимательно глядя на брата и задумчиво постукивая конвертом по деревянному рассохшемуся подоконнику.

Филипп, её брат-близнец, флегматично пожал плечами и затянулся короткой египетской сигаретой. Его губы скептически искривились, между рыжеватыми бровями пролегли две тонкие морщинки. Письмо от дяди Себастьяна пришло ещё вчера и донельзя взбудоражило близнецов.

– Себастьян тоже не совсем понимает, о чём идёт речь. Но всё же хорошо, что он предостерёг нас. От дедушки Крэббса можно ожидать чего угодно. Такой уж он неугомонный старикан, – и Филипп невольно усмехнулся.

– А я, ты знаешь, ничего особенно хорошего не жду, – медленно произнесла Оливия. – Как-то так получается обычно, что идеи, которые приходят в голову дедушке, выходят нам боком. Не думай, что я не испытываю благодарности. Как-никак он заменил нам родителей. Но его забота – утомительное бремя.

Ловко затушив окурок в блюдце, Филипп кивнул и постарался отогнать болезненные воспоминания. На лицах близнецов проступило одинаково горькое выражение, стёршее следы различий, налагаемых полом, и сделавшее брата и сестру почти идентичными. Они и так были крайне схожи, но в моменты раздумий или при определённом освещении изумляли своим обликом столь сильно, что это казалось каким-то хитроумным трюком.