Арнольд умолк, в комнате воцарилась мертвая тишина. Никто не шелохнулся, не издал ни звука, казалось, даже не дышал. Вероника словно обратилась в камень. Джой была потрясена: всего две минуты назад она считала себя младшей в семье и любимицей отца, а теперь вдруг узнала, что у него есть еще одна дочь, младше ее. Шок испытали все.

– Сколько ей? – сдавленным голосом спросила Вероника, и Арнольд понял, насколько мучительным станет для нее ответ.

– Софи сейчас двадцать три года, она тремя годами моложе Джой.

Оба знали, что это означает. Пол был все еще женат на Веронике, когда завел роман с матерью Софи. Девочка родилась за три года до его развода, еще когда у Вероники с мужем все было хорошо и она не подозревала о его изменах. Она узнала о них только после расставания, изумилась и не сразу поверила, постепенно вскрылись детали, но имени Элизабет Марнье она никогда прежде не слышала. Пол сумел сохранить свою тайну. Его отношения с Элизабет явно были серьезными, если у них даже родился ребенок. Вероника прекрасно понимала, что удивляться не следует, особенно после всего, что она уже знала о Поле, но все-таки была поражена тем, как старательно он скрывал от нее правду все эти годы.

Ее дочери словно утратили дар речи. Лицо Берти побагровело. Он слушал внимательно и успел произвести подсчеты. Владелицами шато стали только дочери Пола, Берти не досталось собственной доли, остаток средств отошел внебрачной дочери Софи, значит, самому Берти не причиталось ничего.

– «Далее о моем сыне Бертране, – продолжал Арнольд. – Я финансировал десятки его предприятий, и все они оказались провальными – ввиду отсутствия здравой оценки, опыта и продуманных бизнес-планов. Его мачеха помогала ему гораздо усерднее, чем я, особенно когда он был моложе, но без малейшего успеха за все пятнадцать лет. По-моему, Берти, ты имел гораздо больше преимуществ, чем твои сестры, и больше денег, чем они, когда я ушел из семьи – с тех пор и до настоящего момента я не давал им ни цента. По моим оценкам, ты уже получил более чем приличную долю моего состояния и состояния твоей мачехи, и боюсь, что если бы я оставил тебе что-нибудь еще, это наследство было бы растрачено так же бездарно, как и все остальное. Этот урок наверняка покажется тебе жестоким, сынок, но я люблю тебя и хочу, чтобы ты работал, зарабатывал на жизнь честным трудом, усвоил то, чему мы с Вероникой безуспешно пытались научить тебя. Тебе придется самостоятельно строить карьеру и сколачивать состояние – без помощи со стороны и обходных путей, только так ты добьешься того, к чему стремишься. Это единственный путь, который имеет значение для тебя. Надеюсь, ты будешь стараться лучше и действовать мудрее в будущем, проявляя трезвость суждений. Я оказывал тебе всю возможную помощь при жизни. Теперь же я надеюсь, что ты справишься сам. Это решение ты наверняка сочтешь слишком жестким, но поверь мне, сынок: я люблю тебя».

Арнольд закончил чтение, и Берти вскочил со своего места с перекошенным от ярости лицом, уставившись на Веронику и ее дочерей.

– Сволочи! Все вы! Выманили у него все – целовали ему задницу, навещали, чтобы нажаловаться, наговаривали на меня! И ты тоже! – он злобно продолжал, повернувшись к Веронике. – Это ты виновата, святоша, – ты со своими идеями насчет работы, ты заставляешь всех пресмыкаться перед тобой ради денег, а сама притворяешься нищей – это ты уговорила его оставить меня ни с чем, лишь бы остальным досталось все!

Все понимали, что в сказанном Берти нет ни слова правды. Они никогда не жаловались отцу и ничего от него не ждали. Веронике и в голову не приходило притворяться нищей или вынуждать своих детей унижаться перед ней ради денег. Она просто хотела, чтобы они работали честно и зарабатывали себе на жизнь. И как отметил Пол в завещании, за долгие годы Вероника проявила по отношению к Берти гораздо больше щедрости и терпимости, чем к своим дочерям. Она старалась хоть чем-нибудь возместить отсутствие у Берти родной матери, всегда сочувствовала его сиротству, находила ему оправдания, которые он не ценил и которых не заслуживал. Но сейчас Берти словно ослеп от ярости, узнав, что отец не завещал ему ни цента.