– Нет, – признался Дойтен и тут же вспомнил свою подругу, словно за спиной его она стояла. Вспомнил и обрадовался, а ведь не задурила голову майстра, не задурила. – Хотел или хочешь? Смотри, это дело такое. Вон наш Клокс тянул с этим делом, тянул, тянул, да только всего и вытянул, что седую бороденку из подбородка. Ты что на трактир косишься? Вот зараза. И ты… Тоже занозу в сердце носишь?

– Тоже? – сдвинул брови Фуар. – Разве еще кто-то оступился?

– Ну, не знаю, – пожал плечами Дойтен. – Мое сердце занято, а так-то… Жить в одном городе и не сойти с ума по такой женщине? Непосильная задача как по мне.

– Многие и сходили, – медленно проговорил, снова обернувшись к трактиру, Фуар. – Некоторые и по сию пору безумны. Только страсть от времени уходит, остается только похоть. И ненависть. Именно что ненависть, до дрожи, – прошипел он и с хрустом стиснул кулаки. – Время тает, как снег по весне. Годы никого не щадят. Я не о красоте, если что. Для чего женщина нужна? Для естества человеческого. Для духа и тела. Так же как и справный мужик женщине. Но, главное – для детей. Да не для приблудных безродных последышей, как… а для продолжения рода… вроде того же Тусуса. А вот тут уже нужна молодость, пусть в ней и будут крохи того, что в Сничте водопадом льется. Одна беда, все эти умные мысли похоти не отменяют…

Фуар как будто задумался на мгновение, затем вздрогнул и, словно очнувшись, спросил Дойтена:

– Не слыхивал? Есть в Тэре славные, умные и не вздорные женщины? А то ведь я человек горячий, если что не по мне, могу и не сдержаться, пощекотать острым. Есть ножички, от которых не увернешься. Раздери меня демон! Где он?

– Кто? – спросил Дойтен, глядя, как разъяренный Фуар шарит руками по поясу.

– Нож мой! – прошипел Фуар. – Соладский прямой нож с рукоятью из резного моржового клыка! От медведя и лихого человека первое дело! Шаманская святыня, мать его! Заговоренный!

– Дорогой? – поинтересовался Дойтен.

– Для меня – нет ничего дороже… – побледнел, посмотрев на Дойтена, Фуар. – Для соладов – реликвия. Это же удача моя! Этот нож от того меня, которого уже нет. Из прошлой жизни, которая словно непроглядная ночь. Как льды на севере… Я жизнью рисковал ради этого ножа! Скольких сук я положил за него в схватках… Сколько соладов прирезал, из тех, что пытались отнять его у меня… Украли… Не мог же я его потерять. Кто же это сделал? Кто посмел? Кто?

Фуар закрыл глаза, потер виски и вдруг снова зарокотал смешком, словно разговаривал с самим собой:

– Так это ты, дружище? Поймал меня на слове? И что же ты еще мне предложишь? Еще какое удовольствие или забаву какую? А?

– Ты с кем разговариваешь, Фуар? – спросил Дойтен.

Фуар открыл глаза, мгновение растерянно смотрел на Дойтена, потом погрозил ему пальцем, шагнул к усмирителю и, схватив его за грудки, обнажил стиснутые зубы:

– Чтобы никому. Ни слова. Ни полслова. Ни звука. Чтобы кто-то что-то украл у Фуара? Да не бывать такому. Все одно, меня ему не переплюнуть. Мы еще посмотрим, у кого скорлупа толще!

Оттолкнул Дойтена и зашагал куда в толпу, обвешенную сетями и снастями – на голову выше почти любого охотника и рыболова. Дойтен покачал головой, выдохнул из ноздрей накативший от Фуара запах жареного ореха, одернул котто и восхищенно присвистнул, прежде чем хлопнуть в ладоши:

– Вот тебе и Дрохайт, мать твою. Прямо как на Тэрской ярмарке!

Ножа на поясе не было. Кривого замечательного ножа, выкованного по диргской мерке под руку выходца из Нечи – не было. Драгоценности, за которую Дойтен отвалил жалованье за пару месяцев, и след простыл, а вместо нее из кожаных ножен торчало каменное грузило с обрывком сети. В отчаяние Дойтен покрутил головой и вдруг увидел Алаин. Она, как и Фуар, вышла из трактира и теперь шагала через площадь одна, без сопровождения, и рыбаки расступались перед ней, как разбегаются куры на птичьем дворе предстоятеля Священного Двора при виде птичника с топором в руке. На лице ее, которое Дойтен наконец-то смог рассмотреть, застыла еще большая ненависть, чем та, что усмиритель различил у скотного двора. Большая чем та, что только что исказила лицо Фуара. Она была столь велика, что скрадывала и красоту или уродство женщины, ее возраст и все прочее.