Как кинокартину, где ты – безупречный молодой герой.

А подтекст, как выражаются наши театральные товарищи, был такой: «Вот какого ты, Варя, бобра упустила. С прошествием времени станет В. А. знаменитым, всемирно известным, ну а ты что?» Ну, я, естественно, слушала и хлюпала носом. И не потому, что бобра упустила, наплевать мне на всех бобров всего земного шара, а только потому, что ужасно мне было за тебя страшно, хоть и с опозданием. И потом, что это за легенды, что в тебя там кто-то стрелял, а ты его простил, и он на тебя впоследствии молился? Может быть, ты у меня стал, Вовик, еще, к довершению всех наших несчастий, толстовцем и не кушаешь убоинку, ибо все живое славит Господа? С тобой все может случиться, лет двести назад из таких, как ты, получались самосожженцы, я «Хованщину» видела, я – образованная.

Милый, любимый, дорогой мой человек!

Если бы ты знал, как я тоскую без тебя.

Если бы ты мог понять, одержимая моя головушка, как никогда никого не смогу я полюбить, потому что я однолюб. Если бы знал ты, дурачок, что из-за пустяковой ерунды, из-за нетерпимости своей ты лишил меня навсегда счастья быть любимой, любить не за глаза, а в глаза, ссориться с тобой по пустякам, обижаться на тебя и радоваться тому, что мы помирились, причипурившись, пойти с тобой в театр, на люди, и сказать тебе: «Ах, какой ты, Вова, опять галстук штопором закрутил», пришить тебе пуговицу, нажарить тебе картошку, ждать тебя, просто быть совершенно счастливой оттого, что сижу и жду тебя, а ты должен прийти, и если не придешь, значит, ты умер, потому что никаких иных объяснений быть не может…

Но ничего этого, разумеется, никогда не будет.

У тебя уже есть там Туш – мне разъяснил это Женька со значением в голосе. Она красавица, экзотическая, конечно, – так сказал Евгений. На что я сказала Женьке с глупым смешком:

– Все равно я лучше всех его Тушей. И никуда он в конце концов не денется, этот ваш знаменитый Устименко. Придет как миленький, но я его выгоню в толчки.

«В толчки» – это из какой-то пьесы. И говорила я это хоть и со смешком, но как у Чехова, знаешь, «сквозь слезы». У него часто такая ремарка – «сквозь слезы», хоть другим и не видно. Разумеется, Женька ничего не разглядел. И стал хвастаться своим «положением». Его «старик» в нем души не чает, а состоять при генерал-полковнике в дни войны не каждому дано. «Старик», конечно, капризничает, но Евгений к капризам привык и уже по одному тому, как генерал постукивает папиросой по крышке своего портсигара, знает, каков нынче шеф и с какой ноги встал. Ну да что о Женьке, хочешь лучше про меня, как я мечтала сделаться контрабасом?

Вот сели мы с мальчиками в наш автобус. А мальчики – это струнный квинтет, очень, кстати, хороший. Сели – в это время налет авиационный. Наш худрук, который нас провожал, – бывает так – вдруг забыл слово, которое нужно было сказать. А сказать нужно было просто: рассредоточьтесь! Ну а он по-карточному:

– Растасовывайтесь!

Никто ничего не мог понять. Толстая Настя отвечает из окошка автобуса:

– Мы уже хорошо растасовались, удобно сидим…

Вот приехали к зенитчикам. Надели белые халаты – показывать отрывок из «Доктора Мамлока».

Начали, а потом сразу дождь.

Мы играем «Мамлока», а дождь хлещет.

Играем и думаем: «Нам что, а вот квинтет наш! Инструменты дождя не любят, а чехлы далеко – в автобусе, километра за три-четыре. Пропадут инструменты».

И вдруг я вижу, Володечка: снимает один матрос-зенитчик с себя свой синий воротник – и на контрабас, который был к дереву прислонен. Другой за ним, третий так же, четвертый, пятый…