Как бы там ни было, мамин воспитательный метод подействовал, и я больше никогда не «терялась». Кроме того, я получила от мамы бесценный дар – ее магические слова «я больше никогда тебя не потеряю». Для меня это не просто метафора. В этой фразе для меня воплощается вся любовь, которую один человек может дать другому. Эти слова согревают мою душу и дают ощущение опоры в моей взрослой жизни. Здесь важно упомянуть, что наши отношения с мамой начинались в эпоху «советской эмоциональной сдержанности», а продолжаются на фоне культуры «эмоционально вовлеченного родительствования». Во времена моего детства материнская работа еще не подразумевала той профессиональной компетенции в области психологии, которая сегодня ожидается от матерей и с позиции которой многие повзрослевшие дети сегодня «спрашивают» со своих мам за «недополученную в детстве любовь» задним числом.

В последующих главах я буду отталкиваться от традиции «детоцентризма», которая сегодня воспринимается как неоспоримый стандарт ухода за детьми. Эта культура подразумевает практики заботы, известные под названием «интенсивное материнствование»[4]. Так называется известный нам сегодня способ взаимодействия с ребенком, нацеленный на обеспечение его или ее эмоционального комфорта и всеобъемлющее развитие детского потенциала. Иначе говоря, в этой новой культуре родительствования нужды ребенка провозглашаются приоритетными по сравнению с потребностями заботящихся взрослых. Однако традиция детоцентризма – довольно новый феномен, в «нашей части света» утвердившийся лишь в последние десятилетия.

В современных русскоязычных медиа часто поднимается проблема педагогической «отсталости» советских матерей, которые сегодня задним числом обвиняются либо в слишком сильной, «удушающей любви», либо в «эмоциональной недоступности». На мой взгляд, эта риторика является продуктом нового для нас рынка психологического консультирования, использующего при продвижении своих услуг устрашающую категорию «детской психологической травмы». Я не пытаюсь утверждать, что детской психологической травмы не существует. Я лишь хочу обратить внимание на то, что страдания – неотъемлемая часть человеческого опыта в любом возрасте и мифологизированная фигура матери не в силах избавить от них, как люди ни стремились бы дать лучшее своим детям.

Публичный дискурс обвинения матерей – довольно новое, на мой взгляд, явление, ставшее результатом определенных общественных трансформаций. В советское время материнство определялось как благородное и почетное служение общественной системе[5]. На фоне социальных катастроф XX века о матерях было принято говорить с почтением и любовью, о чем, например, свидетельствуют документальные произведения Светланы Алексиевич. Так, в книге «Последние свидетели (соло для детского голоса)»[6] пережившие войну детьми люди, вспоминают о своих советских матерях с невероятной теплотой и нежностью, а посланные на афганскую войну герои «Цинковых мальчиков»[7] продают местным жителям патроны, чтобы осуществить главную солдатскую мечту – купить матери подарок. Сегодня же заметной частью культурного процесса являются высказывания о том, что матери «калечат» детскую психику «неправильным» воспитанием, взращивая поколения «не приспособленных к жизни» людей.

В этой связи одной из основных исследовательских задач, которые я ставила перед собой в этой книге, было намерение выяснить, что происходит с социальной структурой, в результате изменений которой материнская фигура назначается источником проблем всего общества. Опираясь на работы феминистских исследовательниц, далее я буду прослеживать, как в «нашу часть света» приходят концепция «раннего развития» и идеология «интенсивного материнствования», которые в странах бывшего СССР в начале XXI века утверждаются за счет дистанцирования от советского опыта.