Она заказала еще белого вина, чуть подумав, украдкой вытащила из кармана еще таблетку успокоительного – и через два часа, когда решила перекусить в вагоне-ресторане, все вокруг было одето дымкой безразличия, мысли в голове вспыхивали неярко и мгновенно затухали. В зеркальном стекле на двери, соединяющей вагоны, она почти не узнала себя, хотя машинально поправила волосы и воротник.

За окном проносился скучный немецкий ландшафт.

Эсэмэс ушла, и Еве вдруг подумалось, что самые волнующие их объяснения, самая пульсирующая жизнь уже давно происходит в телефоне. Они могли бы сейчас, сию минуту, услышать друг друга – но вместо этого пишут, а если бы он сейчас позвонил – она бы сбросила звонок, и он это знает.

Напротив сидела пара, хорошо одетые мужчина и женщина лет пятидесяти, он – в костюме, в пиджаке «в елочку», она вся в черном, с открытой, еще не старой шеей, на которой выступающие вены были аккуратно прикрыты золотыми украшениями. Наверное, ездили из Мюнхена проведать сына, который живет в Берлине. А иногда она ездит одна – и тогда он звонит по заветному телефону. А иногда он ездит один – и свидание с сыном получается на удивление коротким, хотя он уезжает на целые сутки. А раз в год они вместе ездят в отпуск, на побережье, и она, сидя на террасе, смотрит на загорелых и наглых местных парней и думает, что она еще не такая старая, а он ей улыбается, но и ему тоже хотелось бы, чтобы она исчезла, а была бы рядом та, с заветного номера.

Эта эсэмэска была последней на долгое время. Потом они с Людвигом сидели в ресторане, она слушала его, изображая интерес, они поднялись в гостиничный номер, и Людвиг мягко, но настойчиво попросил ее смыть косметику и накраситься иначе. Она повиновалась с неохотой – напудрилась так, что лицо стало белым, алые губы нарисовала бантиком. Накладные ресницы он одобрил, а брови пришлось рисовать заново. Когда она вышла из ванной, Дедушка сидел на кровати – его сухое загорелое лицо в сумраке номера было серьезно, глаза будто утопали в черных провалах, морщины обозначились резко, будто высеченные. Впервые Ева немного оробела, подумав, что Людвиг этот не так уж безобиден. В это время, думала она, пока он берет ее за плечо, разворачивает, примеривается с наручниками – на мобильный будут приходить все новые эсэмэски Рафала. Так происходило всегда, когда она не отвечала, – он начинал спрашивать, ругаться, умолять. Слава богу, он быстро успокаивался – когда она все-таки отвечала. После всего, в душном номере мюнхенского «Хайятта», душном еще и от присутствия чужого человека, ворочающегося на кровати, Ева вспоминала вчерашний сон, хотела увидеть что-нибудь такое же, но снились какие-то лестницы, переходы, а один раз приснилась темная комната с черными, будто бархатными стенами. На стене висело зеркало, она смотрелась в него, и в руке была то ли расческа, то ли старый бритвенный нож, и она боялась пошевелиться, потому что знала, что за спиной вот-вот появится страшный человек с узкими глазами, одетый во все черное, – она знала это наверняка, хотя человек не появлялся. Иногда она просыпалась, ходила в туалет, проверяла телефон – эсэмэсок не было.

Та эсэмэска с пожеланием спокойной ночи была последней. Сообщение без ответа, будто протягиваешь руку и вместо другой, родной руки, хватаешь пустоту и темноту.