Мы с Павлом Григорьевичем обходим весь сад, все аллеи, все дорожки – Юльки нигде не видно!

Тогда мы выходим на реку. Юркая извилистая речка Вилейка огибает сад, делая около него петлю, перед тем как впасть в реку Вилию. Между садом и рекой тянется песчаная береговая отмель. Здесь, среди беспорядочно растущих кустов, ветел и ив, сорной травы, брошенного кое-где хлама, полулежит неподалеку от воды Юлька на разостланном под ней одеяле. С нею – Зельма-Шельма. Юлька загорела, порозовела, Зельма-Шельма слиняла на солнце. Обеим это на пользу: Юлька выглядит поздоровевшей, а Зельма-Шельма как бы возмужала и повзрослела. У нее уже не прежнее безмятежно-глупое розовое лицо, которое ничего не выражало. Теперь она имеет вид постаревший, усталый, словно долго шла пешком или очень огорчена чем-то. Хочется спросить у нее, как у человека: «Где ты была? Что с тобой случилось? Что ты видела нового?»

Юлька радуется нашему приходу чуть не до слез. Взяв мою руку и руку Павла Григорьевича, прикладывает их к своим щекам. Она усаживает нас рядом с собой на одеяло и спешит выложить нам все свои новости.

Прежде всего – вот: река! Юлька никогда прежде не видела реки. И какая река! То она золотая, то она серебряная, то – в плохую погоду – она словно подергивается гусиной кожей… А кругом что растет! Смотрите!

Юлька видит это тоже в первый раз в жизни.

– Тут есть травинки – смотри, смотри, Сашенька, – такие нежные, как шелк, ими можно было бы вышивать! И есть вон там, – Юлька боязливо показывает на заросли крапивы, – злая трава, жжется, как огонь! А это – видишь? – травка, с нее свисают шарики, похожие на капельки воды…

– Это называется «божьи слезки», – объясняю я.

– А вокруг – лопухи. Видишь, сколько?

Когда солнце начинает слишком припекать, Юлька срывает несколько листьев лопуха, скрепляет их прутиками – это ее Степан Антонович научил! – и пожалуйста: это зеленая шляпа! Или зонтик! Радостно смеясь, Юлька показывает нам свою лопуховую шляпу-зонтик.

– И, знаешь, эта шляпа по нескольку дней не вянет!

С восхищением показывает мне Юлька чистотел с желтыми цветочками. Из надломленных его стеблей выступают густые капли желтого сока. Степан Антонович говорит, что чистотел начисто сводит бородавки. Только ни у него, ни у мамци, ни у Юльки нет бородавок.

– У тебя есть бородавки, Сашенька?

– Нет… – говорю я с огорчением.

Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет!

Живут они с мамцей, рассказывает Юлька, чу́дно! Им дали комнатку с окном! Еды вволю: и хлеб, и суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие посетители, что даже вот по этакому куску пирожного оставляют, не доевши! Лакеи в ресторане – хорошие люди. Они очень уважают Степана Антоновича и к мамце тоже хорошо относятся. Некоторые из них даже сами отдают мамце для Юльки то, что остается от посетителей на тарелках! Не все, конечно, так делают, только холостые. Потому что у кого дома свои дети есть, сама понимаешь, они, конечно, о своих детях думают. А старший повар дал на днях мамце для Юльки пирожок (Юлька произносит «пуружок»). Вкусный!

Юлька перескакивает с предмета на предмет – ведь мы давно не виделись, почти целую неделю, накопилось много новостей.

– Ох, совсем забыла! – вспоминает Юлька. – Вчера я видела в траве живую жабочку… Да, да, живую, и она ка-аак вскокнет!

– Значит, все хорошо? – спрашивает Павел Григорьевич.

Тут Юлька почему-то вянет.

– Хорошо… – говорит она негромко и боязливо косится на группу прибрежных кустов.

Там что-то шевелится.

Павел Григорьевич берет обеими руками Юлькину голову и смотрит ей в глаза: