Прошел почти месяц после ее отпевания. Я все откладывала и откладывала поездку в Африку, чтобы забрать ее вещи и освободить комнату.

– Не надо тебе ехать, – сказала мама, глядя на меня опухшими от слез глазами. – Там пока еще опасно.

Отец молчал, сгорбив плечи под тяжестью мысли, что тело его дочери так и не было найдено под обломками молла. Мы все были лишены возможности увидеть в последний раз ее лицо.

– Я должна, – ответила я. Мне было невыносимо думать о том, что кто-то чужой начнет рыться в вещах Мо и выбросит их.

Вот так я и приехала, единственный домосед в семье путешественников, в Амошу, в Нима-хаус, куда Мо устроилась на полгода волонтером. Все началось с романтического порыва взойти на гору Килиманджаро с любовью всей ее жизни. Точнее, с любовью всей ее жизни на тот месяц. Где-то на высоте 15 000-17 000 футов он отказался поделиться с ней своей долей туалетной бумаги, и тогда Мо бросила его и спустилась вниз – без туалетной бумаги и без обратного билета на самолет. Родители предложили ей деньги на обратную дорогу, но Мо еще не насытилась Танзанией и уговорила их спонсировать ее, чтобы она могла пожить там какое-то время. Она устроилась на неоплачиваемую работу с детьми в приюте в обмен на дешевое питание, проживание и свободное время, за которое она рассчитывала посмотреть на водопады, фламинго и стада газелей в Серенгети.

– Сделай что-то хорошее, не ленись, – сказала она во время нашего последнего телефонного разговора, после чего подробно рассказала, как громко и шумно спариваются львы. – Через каждые пятнадцать минут, Ро! Теперь понятно, почему Муфаса из мультика «Король Лев»…

– Мо, ты извращенка. Ты что, вот так сидела и смотрела?

– Да-а, черт побери! У нас был там ланч. Тебе надо тоже приехать сюда, Ро. Вот подожди, как увидишь слоновий член…

Она болтала и болтала, а я слушала ее вполуха, не подозревая, что разговариваю с ней в последний раз, не подозревая, что буду спать в ее комнате, глядеть на тот же потолочный вентилятор, на который, возможно, глядела она, когда говорила со мной.

Не считая самого последнего раза, когда она позвонила мне из молла.

Когда я не ответила ей.

Когда она нуждалась во мне больше всего на свете.

Я повернулась на другой бок, пытаясь прогнать терзавшие меня мысли.

Соседняя кровать была аккуратно заправлена. Коринна, соседка Мо по комнате, ушла. Накануне вечером она пустила меня в комнату и обняла.

– Мне так жаль, – сказала она с грустью. – У нее была такая поразительная душа.

Мне было больно слышать, что о моей сестре говорят в прошедшем времени. Больно было просыпаться в ее постели. Я встала и раздвинула занавески. Уже было позже, чем я думала, но я все-таки привыкала к разнице во времени. У меня под ногами был твердый цементный пол, и я сунула ноги в шлепанцы сестры. Они были с кроличьими мордочками, розовыми носами, а их уши хлопали при ходьбе.

Я встала в середине комнаты и огляделась. Возле кровати Мо стоял узкий шкаф, но одежда либо соскочила с плечиков, либо сестра даже не потрудилась ее повесить.

«Пожалуй, потом». Я улыбнулась. Мы были такими разными и все же так любили друг друга, как только могли любить сестры. Разбирая ее вещи, я мысленно слышала ее болтовню.

«Эй, помнишь, как я наполнила блестками воздушный шар и сунула его в твой шкаф? Он лопнул, и вся твоя одежда сверкала несколько дней, словно ты ходила на диско».

Я представляла, что она сидела тут рядом, скрестив ноги. Это помогало мне держаться и не рыдать, когда я разбирала топы, все еще хранившие ее запах. Топы, которые она больше никогда не наденет.