– Не позволяют. Еще скажи спасибо, что калитку проделали.

Иногда поиграть с нами выходил ее отец, полный, с широким добрым, улыбчатым лицом.

Когда я позднее познакомилась с Тихоном Хренниковым, я сразу вспомнила лицо Вознесенского. Словно они были родные братья, что-то объединяло их. Теплая улыбка, которая быстро появлялась на лице, мягкие складки щек, светлые проницательные глаза.

Однажды в беличьем дупле на старом дубе появились пушистые малыши.

Дворник Гаврила забрался по лестнице и сбросил нам одного за другим трех хорошеньких бельчат. Но, очутившись в траве, вертлявые бельчата исчезали так проворно, что поймать их не было никакой возможности.

– Молодцы, ребята, – сказал Вознесенский, но лицо его как-то вдруг потемнело и помрачнело. – Знают, что надо вовремя дать деру, спасать свою шкуру.

Прошло два года, мы все там же снимали дачу. Но зимой мы даже не перезванивались с Майей.

В сороковом году мы почему-то не поехали на Николину Гору и остались на лето в Москве. Больше я не никогда не видала красивую девочку в голубых шелках. Она навсегда исчезла из моей жизни.

Но судьба еще раз свела меня с дворником Гаврилой. Это было уже после войны. Он как-то раз неожиданно, без звонка, зашел к нам на 3-ю Миусскую.

Я не сразу узнала его. Он сильно постарел, сморщился, сгорбился.

Мама поила его чаем на кухне, они долго о чем-то тихо разговаривали.

Когда он ушел, я спросила маму:

– Как там Майя? Ты не спросила? Ведь я о ней ничего не знаю. Прошло столько лет.

– Уехали они, – мое сердце сжалось от ее непривычно печального голоса. – Далеко уехали. Бедные, бедные…

Я больше ничего не узнала о Майе, девочке в голубых шелках, дочери расстрелянного отца.

Память прихотлива. Она как бы сама своевольно выбирает осколки из прошлой жизни. Вот выплыло из забытых сумерек яркое воспоминание. И тут же наискосок ложится что-то другое, казалось, навсегда забытое…

Но вот память уводит меня опять к довоенным годам. Я снова возвращаюсь к нашей жизни на Маросейке.

Помню, в ненадежный, но все же устоявшийся теплый мир нашей семьи вдруг резко влилась леденящая тревожная струя.

В одну из комнат нашей квартиры вселился новый жилец.

Он тут же предъявил документы. Работает здесь поблизости, на Лубянке, ходить на работу удобно, близко. Фамилия его – Дондыш. Детей нет. Жена. Что-то еще он объяснял маме.

Это был коротконогий человек, одетый в военную форму, в странных штанах с пузырями на боках.

Его плоские металлические глаза пугали меня.

Вместе с ним в дом вошла какая-то тревога, невесомое, но явственное предчувствие приближающейся беды.

Я же, девятилетняя девочка, была довольна появлением наших новых соседей.

Особенно мне нравилась его молодая красивая жена. Помню ее холодную улыбку и подкрашенные красивые глаза. Она одевалась совсем не так, как моя мама, – яркие пестрые платья, очень броские украшения, меха; но главное было другое. На всех тумбочках и этажерках в их комнате появились во множестве прелестные фигурки – фарфоровые дамы в пышных платьях с кружевами, кудрявые пастушки, загоревшие на французском жарком солнце в юбочках, игриво приподнятых ветерком.

– Это все старинное, – надменно говорила хозяйка. – Трогать нельзя, еще разобьешь. Только смотреть.

«Какие богатые, – думала я. – Как жаль, что у нас нет ни одной такой фигурки. Одни картины…»

Несмотря на неспокойное время, в квартире на Маросейке постоянно бывали гости.

Приходила мамина подруга, очень высокая, красивая, с подкрашенными удлиненными глазами – актриса Мария Феофановна Судьина.

Я дружила с ее сыном. Сережа Судьин. Я училась в начальных классах, он кончал школу.