Ее нельзя было назвать красавицей, но что-то поэтичное, невыразимо нежное, полное жизни было в ее прелестном облике.

Они поженились в 1915 году. Венчание было скромное в небольшой старинной церкви Фрола и Лавра в центре Москвы. Эта церковь вскоре после революции была снесена.

Как-то я спросила маму:

– А чем же ты угощала своих гостей на свадьбе?

– Да, собственно, особенно ничем. Ведь была война, разруха. В магазинах на полках пусто. Но мы с соседкой приготовили ведро винегрета. Это был уже истинный пир. И обменяли шторы в гостиной на буханку хлеба.

– Ты так и подавала на стол винегрет в ведре?

– Что ты! – рассмеялась мама. – У нас еще оставался сервиз на шестьдесят персон.

Вскоре молодые супруги уехали в Омск. Валентин Александрович еще в юности заболел туберкулезом. Врачи рекомендовали ему лечиться кумысом. Так в то время лечили туберкулез. Они уехали в Омск, где жили их друзья. Им помогли снять дом в деревне. Валентин Александрович зарабатывал, расписывая деревянные дуги лошадей, резные ставни окон. Он рисовал яркие цветы, невиданных птиц и зверей. Их охотно покупали. Но ближе к зиме им пришлось снова вернуться в Омск.

Однажды той же осенью в дверь их скромной квартирки постучала причудливо одетая дама в шляпке, густо украшенной перьями. На ней была шубка из дорогого меха, яркий шарф, заколотый сверкающей брошью.

– Нина Михайловна Подгоречани. Графиня! – она протянула маме обезьянью лапку. – А ваш муж – художник Яковлев. Знаю, знаю!

Мама пригласила ее войти. Она небрежно скинула шляпку, рассыпав по полу пестрые перья. Они сели пить чай.

Нина Михайловна была необычайно худа, маленького роста. Глаза ее было невозможно разглядеть, на ней были очки с такими выпуклыми стеклами, что ее серо-зеленые глаза двоились и расплывались.

– У меня в Омске неплохой дом, – она говорила чуть манерно, с французским прононсом. – Балы, музыка, танцы, хорошие вина… Но вы приходите, приходите… В Москве мой дом конфисковали. Там у меня была лестница из оникса. И зимний сад. Ко мне часто приходил Бальмонт. Он любил там ночевать под цветами. Утром я отправляла кого-нибудь известить его жену. Он всегда встречал ее одними и теми же словами: «Откуда же ты возникла, негодяйка?».

Я накрепко запомнила эту фразу, потому что она как-то прижилась в нашей семье. Ее со смехом повторяли, если кто-то задерживался и поздно вернулся.

Графиня осталась ночевать. Мама рассказывала, что ее поразило белье графини из тончайшего шелка с кружевами. Мама расстелила свои штопаные простыни. Впрочем, графиня, похоже, этого просто не заметила.

Впоследствии, уже в Москве, я оценила эту редкую добрую, бесконечно мужественную женщину… Долгие годы мы дружили. Судьба ее была поистине трагична. Но об этом после, после…

Валентин Александрович много работал. К этому периоду относятся несколько прекрасных портретов, мифологических сцен. Казалось, болезнь отступила.

У мамы была подруга, приехавшая из Петербурга. Она славилась своим редким даром: гадать на картах.

Как-то мама упросила ее раскинуть карты на ее судьбу.

Подруга долгое время отказывалась, словно предчувствуя что-то недоброе. Но мама была настойчива и упряма. И, наконец, подруга нехотя согласилась.

Она разложила карты и тут же их смешала.

Но мама стояла на своем, с нетерпеливостью юности она просила открыть ей тайну гадания.

Подруга отказывалась, отнекивалась, говоря, что карты порой показывают сущую бессмыслицу. Но мама упорно настаивала и просила. Наконец гадалка уступила.

– Напрасно, напрасно… Но вы хотите знать… Так знайте: карты предсказывают вам беду. Ваш муж скоро умрет.