Дэвид поднялся. Прежде он никогда не оставался с Наталией наедине.

– Мистер Джексон – англичанин во всем, – сказала она. – Не может обойтись без разговора про погоду.

– Да, это верно. Очень частно-школьный, как у нас говорят.

– Он ведет крайне опасную жизнь.

Видимо, Наталия уловила нотку недовольства в голосе Дэвида.

– Да.

– Мне жаль вашего друга. У меня был знакомый, который так же болел. Страшно мучился.

Дэвид вздохнул:

– Фрэнк не всегда был несчастным. Он просто…

– Не вполне от мира сего?

– Верно. Но у него есть право принадлежать к этому миру. Как и у всех нас. За это мы и сражаемся.

– Да, это так.

Он заметил, как в углу ее глаза блеснула слеза, и вдруг захотел подойти к ней и обнять. Потом подумал о Саре, ждущей дома, – он сказал ей, что в офисе аврал и ему придется задержаться. Теперь снова придется лгать жене. Он перевел взгляд с Наталии на картину, над которой она работала.

– Где это?

– Братислава, в Восточной Европе. Когда-то этот город был под властью Австро-Венгрии, потом стал частью Чехословакии, а сейчас является столицей Словакии. Одного из марионеточных государств Гитлера. – Женщина посмотрела на холст, на людей, бредущих по узким улочкам. – Когда я там росла, он был космополитичным, как большинство городов Восточной Европы. Словаки, венгры, немцы. Во многих жителях смешались все три национальности, как во мне. – Она снова улыбнулась своей печальной, горькой улыбкой. – Я космополит. Но потом подняли голову боги национализма.

– Там жило много евреев?

– Да. У меня было много еврейских друзей. Никого из них больше нет.

Потом Дэвид произнес резко:

– Мне пора возвращаться к жене.

Наталия медленно кивнула. Он повернулся и вышел.

В среду после обеда Фрэнк вновь встретился с доктором Уилсоном. Бен снова провожал его в приемный покой. Молодой шотландец все больше нравился Фрэнку, он был добр к нему, и Фрэнк понаблюдал за ним достаточно, чтобы понять: в этом человеке нет ничего, свойственного миру Стрэнгмена. И все-таки в Бене было нечто неуловимое, то, что мешало ему довериться.

Доктор возился с какими-то папками у себя в кабинете. Он указал Фрэнку на стул и спросил:

– Как вы?

– Все хорошо, спасибо.

– Звонили из полиции. – У Фрэнка упало сердце, но Уилсон продолжил: – Они еще не решили, выдвигать ли обвинение. Брата вашего тоже не нашли. Дело, похоже, зашло в тупик. Если дойдет до суда, – добавил он ободряюще, – мы сошлемся на невменяемость. Но будет хорошо, если ваш брат свяжется с нами. Мы не можем перевести вас в «частную виллу», пока не назначен опекун, способный управлять вашими средствами. До этого момента вам придется оставаться в общей палате.

– Я понимаю, – уныло промолвил Фрэнк.

Уилсон с интересом посмотрел на него:

– Я слышал, что вы по-прежнему очень замкнуты. Не общаетесь с персоналом и другими пациентами.

Фрэнк не ответил. Уилсон откинулся в кресле, взял ручку и принялся крутить ее в пальцах.

– Вы в детстве играли вместе с братом? – спросил он ни с того ни с сего. – Быть может, вместе с матерью?

Фрэнк посмотрел на врача. Нельзя втягиваться в разговор об Эдгаре.

– Наша мать была не из тех, кто… играет.

– Она предпочитала Эдгара?

– Я не знаю.

– Вы чувствовали, что это так?

– Я не знаю.

Уилсон вздохнул:

– Фрэнк, я склоняюсь к тому, чтобы подвергнуть вас электрошоковой терапии. На следующую неделю все расписано, так что через одну. Надо вывести вас из этого депрессивного состояния.

Бен вел Фрэнка обратно в отделение. На улице похолодало, воздух был морозным. Фрэнка пугала мысль о шоковой терапии. Ему хотелось убраться из больницы. От коллег из Бирмингема он получил открытку с пожеланием выздоровления, но этим их участие ограничилось. Да и Эдгар, похоже, решил не иметь с ним ничего общего. Пьет, наверное, в каком-нибудь баре в Сан-Франциско, пытаясь все забыть, глуша виски, как миссис Бейкер. Фрэнк ненавидел алкоголь, притупляющий в людях чувство недозволенного – единственное, что не дает им вернуться в дикое состояние.