– Я же сказала тебе, чтобы ты остановился, – кричит она, и я получаю весьма чувствительный удар щеткой. Потом она хватает меня за ухо. Кошка улепетывает в темпе presto[2].

Примерно минуту я стою не двигаясь, показывая, что я ее понял. От ее подзатыльника – а она бьет меня еще раз – перед глазами у меня прыгают цветные круги.

– Ты можешь остановиться?! – кричит она.

Но я уже снова срываюсь с места. Наш дом ориентирован с запада на восток. С каждым шагом я все ближе к Вудстоку.

Карлтон возвращается домой насвистывая. Мать ведет себя с ним как с засидевшимся гостем. Но ему наплевать. Он явно в приподнятом настроении. Он треплет мать по щеке и называет ее “профессор”. Он ее совсем не боится, и поэтому она и вправду ничего не может с ним сделать.

Мать никогда не бьет Карлтона. Она мучается с ним, как работницы фермы с вороной-воровкой. Ее раздражение столь давнее и глубокое, что почти граничит с уважением. Мать дает Карлтону очищенное яблоко и напоминает о том, что она с ним сделает, если он наследит на ковре.

Я жду в нашей комнате. Вместе с Карлтоном в комнату врывается запах лежалого кладбищенского снега и мокрой сосновой хвои. Карлтон с хрустом откусывает яблоко и поворачивается ко мне.

– Привет, Кузнечик, – бросает он.

Я в небрежной позе лежу на кровати, пытаясь извлечь из губной гармошки хоть что-то, похожее на пару тактов из одной вещи Боба Дилана. В глубине души я всегда верил, что смогу научиться хотя бы держаться по-умному. Я важно киваю.

Карлтон плюхается на свою кровать. К черной резиновой подошве его башмака пристал раздавленный крокус – первый в этом году.

– Ну, Кузнечик, – говорит он, – все, теперь ты уже не мальчик.

Я снова киваю. Неужели на этом все и кончится?

– Должен тебе сказать, – весело продолжает Карлтон (он явно доволен собой и жизнью), – это было здорово!

Я выжимаю что могу из диланской “Blowin’ in the Wind”[3].

– Старик, – говорит Карлтон, – когда я тебя увидел, ну, как ты подглядываешь за нами, знаешь, что я подумал? Вот! Вот теперь это реально! Понимаешь меня?

Он помахивает огрызком яблока.

– Ага, – отвечаю я.

– Кузнечик, представляешь, ведь у нас с ней никогда ничего такого не было. Одни разговоры. А как дошло до дела, и ты тут как тут! Будто почувствовал!

Я киваю, и на этот раз уже не просто так. Конечно, это наше общее приключение. Все правильно! События начинают обретать смысл.

– Кузнечик, – говорит Карлтон, – мы тебе тоже подыщем подружку. Ведь тебе уже девять. Пора! И так засиделся в девственниках!

– Ты серьезно? – спрашиваю я.

– Старик, мы подберем тебе девочку из шестого класса, какую-нибудь поопытнее. Накуримся и все вместе пойдем в кладбищенскую рощу. Я просто обязан присутствовать при твоей дефлорации. А то как же ты без старшего брата?!

Я все хочу как бы между прочим спросить его о связи между сексом и физической болью, но тут до нас долетает разгневанный голос матери:

– Нет, он все-таки напакостил! Нет, он все-таки изгваздал ковер!

Начинается общесемейный скандал. В качестве свидетеля мать призывает отца. Отец приходит и становится у двери. У него лицо “некогда красивого” человека. Однако красота эта сильно поблекла от излишнего долготерпения. В последнее время отец решил освежить свой облик кое-какими модными штрихами вроде эспаньолки и ботинок из телячьей кожи.

Мать тычет в следы, которые в виде аккуратных полумесяцев тянутся от двери к братниной кровати. С кровати свешиваются злодейские ноги Карлтона. Ужасающе грязные орудия преступления все еще на нем.

– Ты видишь, – обращается мать к отцу, – ты видишь, как он ко мне относится?!