«Да ведь это – царица Евдокия, в иночестве – Елена! – Алешу будто кипятком обварило от этой мысли. – Её сюда привезли, чтобы она смотрела на муки своего полюбовника – Глебова Степана. Оттого и глаза ей закрыть не дозволяют!»

И тут же за стеклянной дверцей кареты промелькнуло лицо: круглое, дерганое, с вздыбленными усами, с большими, чуть навыкате, глазами. Государь Петр Алексеевич, никогда не любивший Москву, соизволил пожаловать сюда в лютый мороз. Свою отвергнутую жену он явно не любил куда сильнее, чем Первопрестольный град.

Алеша опустил взгляд к брусчатке площади – заплеванной подсолнуховыми семечками, перепачканной кровавыми брызгами. И стал пробираться в противоположную от кареты и возка сторону – туда, где раззявливали глаза и рты отрубленные человеческие головы, насаженные на пики. Однако ему долго не удавалось обнаружить то, ради чего он отважился прийти сюда в этот страшный день. Алеша нашел искомое лишь тогда, когда подобрался почти вплотную к тем жутким пикам.

На одну из них уже успели насадить голову Федора Журавского. Но – царевнин певчий явно мог бы почитать себя счастливчиком в сравнении с господином Глебовым. Пожалуй что, они все могли бы почитать себя таковыми рядом с ним: и казненные, и те, кого должны были сегодня прилюдно истязать кнутами. До Алеши уже доносились истошные вопли одного из этих несчастных – вперебивку с хлесткими, смачными ударами.

«Неспроста мэтр сотворил над собой такое – знал, что не сдюжит», – с черной тоской в сердце подумал Алеша.

И тут же, словно мысль его обрела зримый образ, он увидел голову своего учителя – посиневшую почти до черноты, с запекшейся кровавой коркой вокруг рта, насаженную на одну из пик.

А прямо возле этой пики – будто его, Алешу, поджидая, – стоял он: Иван Венедиктович. Дьявол в человечьем обличье. Погубитель мэтра – да и всех, кого убивали и терзали здесь нынче.

«Может, он и вправду ждет меня, – подумал Алеша, хоронясь за спиной какого-то рослого, дюжего мастерового, скорее всего – кузнеца. – Пытать и допросить мэтра он так и не сумел – тот улизнул у него из-под носа. Вот он и дожидается – кто придет, чтобы отдать мэтру последний долг».

А уж, видит Бог, он, Алексей Востриков, накопил таких долгов перед мэтром Филиппом Корнелем воз и маленькую тележку. Начать хотя бы с того, что именно он, раб Божий Алексей, позволил мэтру умереть.

 Алеша Востриков, тринадцатилетний музыкант, происходил из семьи приписных дворцовых крестьян, целый век служивших государям Романовым. И вплоть до марта 1718 года – до гибели мэтра Корнеля, до страшной казни майора Глебова, – Алеша таким своим происхождением даже гордился. С семилетнего возраста он состоял при покоях царевны Марьи Алексеевны – со времени, как родители его преставились от холеры. У него, правда, была жива бабка по матери. Но, объявись она в Москве – и её, пожалуй что, бросили бы головой вниз в Яузу. Или повесили бы на дубовом суку, может – и вместе с внуком. Так что Алеша каждый день молился о том, чтобы о его живой родственнице не прознал никто при дворе благочестивой царёвой сестры Марьи.

Конечно, у Натальи Алексеевны – полнородной сестры государя Петра Алексеевича, а не единокровной, как царевна Марья, – двор был побогаче. Да и жилось там повеселее. Даже свой собственный театр устроила царевна. К тому же, жила она попеременно то в Москве, то на севере – в городе Петербурге, где Алеша был один-единственный раз. И очень хотел побывать еще. Но – Марья Алексеевна попробовала было пожить в новой столице, да так простыла там, что пришлось потом выпрашиваться: ехать за границу на лечение. Брат ехать ей дозволил – когда-то он и сам изрядно покатался по заграницам со своим Великим посольством! И в Голландии жил, и в Англии побывал, и еще – Бог знает, где.