Мне никак не удавалось привыкнуть к новой жизни. Например, большим сюрпризом для меня стало то, что в центре нельзя дружить. Если ты с кем-то сближался, то сначала вас начинали дразнить какими-то древними советскими подстебами («Мы с Тамарой ходим парой») и в лучшем случае «разводили» по разным лицеям. Отношения должны быть одинаково ровными со всеми – и ни с кем не стоит обсуждать ничего важного. Я хорошо это уяснила, когда первая же моя подружка внезапно перестала со мной общаться.
Хельга, красивая тонкая блондинка с короткой стрижкой и серыми большими глазами, окончила среднюю школу и приехала в Текос поступать на декоративно-прикладное отделение в Армавирский институт. Мы с ней сразу нашли общий язык, потому что обе оказались в центре недавно и еще хорошо помнили прежнюю жизнь.
Я рассказала ей о родном Питере, о своей любимой девушке Алекс и первом поцелуе с артистом Дмитрием Нагиевым в мыльной пене на сцене БКЗ «Октябрьский» первого апреля (я тогда подарила ему цветы и мягкую игрушку, а он был немного нетрезв). Она мне поведала о своих сумасшедших романах, девичьих мечтах и далеко идущих планах. Хельга дала мне поносить свою клевую белую майку с иероглифом и потребовала потом ее выстирать. Вместо этого я выпила ее огуречный лосьон для лица, чтобы посмотреть, как она злится. Отвратительный привкус во рту был еще долго.
Мест в центре часто не хватало, особенно когда шел набор новеньких, – спали по двое на кроватях, часто и на полу, кто-то вылетал, кто-то оставался. Мы с Хельгой волей судьбы оказались на втором этаже деревянной кровати, наши соседки уже сопели в две дырки, порой издавая неожиданные звуки, а мы шептались, и ее шепот становился все интимнее и нежнее. Думаю, тому виной не только лесбийские наклонности (хотя Хельга уже тогда на память цитировала мне Отто Вейнингера, который утверждал, что всякий гений бисексуален). Наверное, причина в юношеских гормонах, одиночестве, взаимной симпатии и желании произвести друг на друга незабываемое впечатление.
Дивчины чудовищно храпели. Мы сначала над ними хихикали, потом стали целоваться. Хельга вошла в раж и принялась зверски выкручивать мои соски, приговаривая: «Прими эту боль! Она твой союзник. Расслабься, растворись в боли! Девочка моя, тебе это понравится!» Я сдерживала жалобные крики и извивалась, Хельге это нравилось; я помню ее садистскую улыбку, приоткрытый рот и влажные белые зубы; она облизывала мне губы быстрым язычком и притворно меня жалела. Внезапно дверь из коридора в темную комнату распахнулась, заглянула какая-то студентка и заметила, что мы не спим. Больше увидеть она ничего не могла, но на следующий день я уже скатывала свой матрас и переезжала из дома «Сура» в Главный корпус. С Хельгой, видимо, уже поговорили, потому что она была на удивление молчалива, печальна и ничего мне не объяснила, кроме того, что больше мы общаться с ней не будем. Играло какую-то роль и неотправленное письмо, в котором она делилась с краснодарской подругой, какая, мол, я веселая девчонка… Но его выкрали и прочли.
В Главном корпусе меня поселили в комнату, которая называлась «Печка». Летом русскую печь не разжигали, но спать можно было на ней круглый год. У первой же девочки, с которой я познакомилась в новом лицее, на лице, шее и руках были страшные огромные ожоги от борщевика (это такая трава, объяснила она). Без Хельги мне было совсем одиноко, даже бумаге я не могла поверить свои размышления, потому что уже поняла, что это чревато. От тоски я бездарно рифмовала свои жалобы на чудовищную жару, напрасно надеялась, что за мной приедет любимая Санечка или что мамаша образумится и все же заберет меня домой.