Динэра заходит в автобус последней, когда все утрамбовались в тесном салоне. Она заходит так, как обычно заходит в класс в начале урока, и выражение лица у нее уже не сердитое, а ироничное и доброжелательное одновременно. Она глядит на своих учеников, и те делают привычное общее движение ей навстречу. Динэра улыбается и машет увечной рукой: «Сидите». Ее голубые глаза с темным ободком вокруг радужки кажутся удивленными, когда она, проверяя тетради или проставляя оценки в журнале, смотрит поверх толстых очков.

Динэра проходит в конец автобуса и садится между Байковым и Егоровым.

Над полным именем Динэры немного посмеялись в начале седьмого класса. На первом же уроке Байков по прозвищу Язык-без-костей с места поинтересовался, что означает такое имя. Учительница попросила Байкова встать и, приветливо улыбнувшись, сказала, что имя это происходит от словосочетания Дитя Новой Эры. Данное сообщение произвело эффект. Тут же последовал вопрос нахального умника Васильковского: «От рождества Христова?» Динэра опять улыбнулась, похвалила Васильковского за эрудицию и дала развернутый ответ: «Дитя Новой Эры – от той эры, которая, видите ли, должна была бы наступить вследствие Великой Октябрьской Социалистической Революции, то есть, получается, сегодняшней эры, к которой вы все имеете непосредственное отношение». И покуда не прозвучали вопросы, спровоцированные сослагательным наклонением «должна была бы», Динэра повернулась к доске, взяла мел и написала: «М. Ю. Лермонтов. Белеет парус одинокий». Правая рука ее была похожа на перебитое крыло. Буквы имели наклон, противоположный привычному, и состояли из однородных волосяных линий, напоминавших дрожащую спираль в лампе накаливания. Рыжие вьющиеся волосы, собранные на затылке в нетугой узел, легко полыхали вокруг головы Динэры.

…Проехав дворами, «пазик» выруливает на проспект Анникова, состоящий из четырех семиэтажных панельных домов и четырех точечных кирпичных между ними. Проспект называется по имени не то купца, не то домовладельца, но этот явный анахронизм будет исправлен позже, когда проспект начнут расширять и продолжать, присвоив ему имя сначала расстрелянного, а потом реабилитированного маршала Блюхера. Реабилитировали маршала вскоре после исторического Двадцатого съезда партии, который случился как раз в год рождения тех, кто, валяя дурака, катит сейчас в сером «пазике» на строительство метрополитена.

«Пазик» сворачивает в сторону Пискаревского проспекта.

Слева от проезжей части когда-то, когда пассажиры «пазика» были еще первоклассниками, широкой полосой, превращенной теперь в газон, рос негустой ольшаник, за ольшаником высились опоры ЛЭП, а за ними тянулось капустное поле, на которое блокадные люди ходили собирать вмерзшую в землю хряпу. После войны на краю поля был построен конденсаторный завод военного и отчасти народно-хозяйственного назначения. Здесь работают родители кое-кого их тех, кто едет сейчас в автобусе.

Теперь капустное поле полностью застроено домами, за которыми завода не видно, а видно только трубу с непрестанно идущим ядовитым дымком.

Староста десятого «В» Забродина, ничего не зная про капустную хряпу, хмыкает, толкает локтем в бок соседку и произносит неожиданно в тему: «Ну ты, Жаворонок, и сочинять… А мы ведь поверили». Жаворонкова молча сверлит глазами затылок красавчика Васильковского. «Помнишь? – и Забродина кивает в сторону газона. – Мы тут во втором классе шалаш построили…» – «И что?» – меланхолически вздыхает Жаворонкова. – «И прятались в нем, и говорили всякое страшное, и ты рассказала, что тебя нашли в блокаду и воспитали твои бабушки, с кучей страшных подробностей. Дома я рыдала, пока мама не спросила: “Сколько же лет вашей Ане?” Не помнишь, что ли?». – «Не помню». – Жаворонкова вздыхает. Она помнит. Просто не хочет отвлекаться от очередной несчастной любви к очередному однокласснику. За десять лет совместной учебы все успевают поперевлюбляться. Некоторые радикально, как сидящие через проход Мазу-рова и Львов. Они смотрят перед собой, глупо улыбаются и сжимают руки друг друга так, что выступают побелевшие костяшки пальцев.