– Пожалуйста, пожалуйста! – обрадовался он. – Ах, не на чем написать… Но просто запомнить: «Большевичка», дом шестьдесят один. Шесть и один… Квартира восемь… Это во дворе… Найти легко – наискосок от бань…

Ланская, нетерпеливо пережидавшая разговор у двери, решительно подошла к нам.

– Извините, мы торопимся. – По-хозяйски взяла меня под руку. – Пошли, Вера Николаевна, нас ждут…

– Да, да, конечно. Я понимаю, я все понимаю, – торопливо забормотал инженер. – Но, доктор, умоляю… Если, конечно, можно… Она совсем беспомощна.

Ланская вела, вернее, просто тащила меня на буксире. Прихрамывая, она шла быстро. За ней было трудно поспеть. А у меня из ума не выходил этот инженер. Ведь явно не о медицинской помощи молили его затравленные глаза, явно не на докторский визит он надеялся.

– Ужас, ужас! – говорила актриса. – Это как у Уэллса, помните, в «Борьбе миров»? Какие-то чудовища хватают людей, бросают в корзинки себе на потребу, как мы кур или уток… Это дичайший бред о чистоте нордической расы, о заговоре мирового еврейства, о первородном грехе перед кровью. Это дикое шаманство. Оно у них возведено в ранг религии. Против этого никто из них не может не только возразить вслух, но даже и мысленно. Боже сохрани!

И вдруг остановилась, посмотрела на меня вопросительно.

– Я не знаю, кто вас здесь оставил. Я ничего у вас не спрашиваю, но… если можете, сделайте что-то для этой семьи. Их надо куда-то спрятать или вывезти за реку, я не знаю… И скорее, иначе… – Она провела ладонью по горлу и пошла быстрее.

– Если бы это было в моих силах… Но я посещу больную. Обязательно.

Близоруко щурясь, Ланская посмотрела на меня не то изучающе, не то насмешливо.

– А вот этого как раз и не следует делать. Они не простят вам общения с обреченным семейством…

– Я же врач.

– Врач? Ну и что? В вопросах расы это дикие люди. Всякий, кто общается с теми, кого они обрекли, сам обрекает себя. При слове «раса» разум у них автоматически отключается… Я говорю, конечно, не о всех, о тех, от кого зависит наша с вами судьба…

– Но я советский врач.

Ланская даже остановилась. Посмотрела на меня с любопытством.

– И что же? Ваш халат защитит вас от пуль? – Она пожала плечами. – У нас на театре говорят – гран наив… Идемте, идемте.

Кажется, регистрация окончилась для меня все-таки благополучно. Но то ли от непривычной ходьбы по свежему воздуху, то ли от волнений я почувствовала такую слабость, что дрожали коленки. Одна мысль была – поскорее домой, в наши подвалы, где воздух по нескольку раз пропущен через легкие, но все-таки легче дышится.

Ты у меня, Семен, в вопросах этики всегда был строг и, наверное, осудишь меня, – я поддалась на уговоры Ланской, потащилась к ней, и вовсе, конечно, не для того, чтобы лечить ее ногу, а чтобы поесть и поболтать с этой странной непонятной для меня женщиной, в талант которой мы в студенческие годы были все влюблены.

Она живет на бульваре Советов, в том самом доме, где когда-то жили и мы. Красивый дом, помнишь? А посмотрел бы ты на него сейчас… Крыло, где была наша квартира, обрушено. В другом живут. Но как живут? Стекол нет, из окон, забитых досками, торчат трубы. Фасады закопчены, с балконов свисают желтые, жирные сталактиты нечистот. Лестницы покрыты коричневыми наледями, так что, карабкаясь по ступенькам, приходится держаться обеими руками за перила.

В первом, втором и третьем подъездах обитают какие-то немецкие военные. Там, как рассказала Ланская, все-таки лучше. Они заставляют жильцов скалывать эти наледи, топить печи. В остальных подняться на лестницу – все равно что взойти на Казбек.