Графу Кондю хотелось, чтоб его цыплят ощипывали как надо – Он прибыл в Лоуэлл вместе с великим общим наступлением зла – в тайный Замок – Граф был высок ростом, худ, орлинонос, носил накидку с капюшоном, белые перчатки, глаза сверкали, сардоничен, герой Доктора Сакса, чьи лохматые брови настолько застили ему взор, что он едва ли видел, что вообще делает, скача по ночам через свалку, – Кондю пришепетывал, был остер на язык, аристократичен, язвителен, блядорот, словно какой-то бескровный простофиля, балабон с кашегубами, что впухли вовнутрь и мокропляют как бы тоненькими висячими мандаринскими усами, которых у него не было, – Доктор Сакс был стар, вся сила его жвал Хокшо[17] истрачена на возраст, немного просел (слегка напоминал Карла Сэндберга[18], но по контуру облеплен саваном, высокий и худой, если тенью на стене, а не на миннесотской дороге, гуляя по вольному воздуху, весь кудрявый, распрочертовски радостный во дни святости и Мира —) (Карл Сэндберг, переодетый в темную шляпу, как я видел однажды ночью в ямайско-негритянском районе Лонг-Айленда, в квартале Даун-Стада, на задворках Сатфина, где он шел по долгому трагично освещенному бульвару островов и покойницких неподалеку от лонг-айлендских железнодорожных путей, только что с монтанского товарняка) —

Летучая мышь растворилась из воздуха и материализовала у дверей Замка Графа-Вампира в вечерней накидке. La Contessa de Franziano, отпрыск валлийских додонов, свалившаяся с триремы у побережья Ливорно в те времена, когда там еще были средневековые стражи на стенах, но утверждавшая, что она чистокровная Франкони из потомков тех еще Медичи, подошла к дверям, озолоченная быстро ветшающим старым кружевом, где паутинки сплетали нити и спекалась грязь, когда она гнула спину, с жемчужиной в подвеске, на которой спал паук, глаза все ох-долу, в голосе сплошь пустословье в резонансном чане – «Дражайший Граф, вы прибыли!» – она целит в двери всхлипывающими дланями, распахивает их дождливой ночи и редким тусклым огонькам Лоуэлла о другой край котловины – Кондю же стоит твердо, сурово, чопорно, бесстрастно, нацистски, стягивает перчатку – втягивает вдох, чуть пшикая губами и вссапывает – с хрипом —

«Дорогая моя, как бы я ни был якобы невозмутим, уверен, выходки маленьких гномих не чета вашим, когда старый Сахарный Пудинг возвращается домой».

«Как же, Граф, – журчит Одесса, девочка-рабыня (Контесса в лагере), – как вам удается такая живость еще до вечерней крови – Рауль только начал мешать Ныряльщиков —» (Ныряльщиков из Всяко-Всячины).

«Он со своим прежним Пшютом на колокольне, имея в виду, разумеется, миссис Колдун Ниттлинген[19], будь проклята к чертям ее ветхая шипастая пердель».

«Ну я полагаю —»

«Прибыл ли из Будапешта мой ящик?» – осведомляется Граф (а в миле от него Джо Плуфф успевает к углу Риверсайда, опередив порыв дождя).

«…бюрократические проволочки, Граф, предотвратили всякое подобие прибытия вашего ящика до исхода Круговорота».

«Пфуй! – хлопнув перчатками. – Я вижу, это станет еще одной провальной миссией – искать пук для старой пукорожи – тощешеяя личность – кто еще есть?»

«Блук. Шпляф, его чокнутый громила-ассистент. Мряф, его отпадший дятел с крабьей башкой —»

«И?»

«Кардинал Акры… предлагает свою сарабандовую брошь на кожу Змея – если можно вырезать кусочек… в обмен на брошку…»

«Так скажу, – Вамп-Граф склабится, – они внай чертовски удивятся, когда крестьянству достанется… подливка от этого змея».