– Алиса! Алис! – Слышу я Катькин голос. – Скорую! Скорее!

Но нас двоих нагло выпихивают на улицу. В нос бьёт запах дождя, прелых листьев и выхлопных газов. Прохладный воздух помогает сделать первый, по-настоящему глубокий вдох.

– Подожди, подожди, моя хорошая. – Причитает подруга.

Кажется, она звонит куда-то. Телефон пляшет в её руках, она кому-то что-то кричит, просит помощи.

«Всё будет хорошо, – доносится до меня откуда-то мамин голос, – просто потерпи».

– Больно? – Вдруг испуганно спрашивает Катя, завершив звонок.

Я приваливаюсь к стене.

Не знаю.

Всё моё тело сейчас состоит из боли. Я проваливаюсь в неё, словно в большую мясорубку. Мне плохо. Плохо.

А потом скорая, чьи-то грубые руки, терзающие мой живот многократными нажатиями, равнодушные фразы о том, что сейчас всё выяснят, и ощущение, что никто никуда почему-то не торопится.

Укладываясь на холодную, твёрдую кушетку в смотровой процедурного кабинета и давая себя ещё раз осмотреть, я закрываю глаза и думаю о том, что хочу – точно хочу, чтобы они спасли ребёнка, на счёт которого я ещё совсем недавно сомневалась, есть ли он внутри меня или нет.

– Сейчас возьмём анализы. – Говорит кто-то.

Я не запоминаю их равнодушных глаз, спрятанных за масками. Мне трудно найти такое положение, в котором не болел бы живот.

– Сюда нужно помочиться. – Стальным голосом приказывает медсестра.

Я с трудом встаю, ухожу в соседнее помещение и делаю то, что она велит. Возвращаюсь и отдаю баночку. Кажется, что боль теперь везде. Я сама – боль.

Меня тыкают иголками, берут кровь, меряют давление, что-то спрашивают, а затем велят расслабиться и не стонать. Это очень трудно, почти невыполнимо.

Через полчаса седобровый доктор садится возле меня на стул и склоняется над бумагами с анализами:

– Это не по нашей части, девушка. Ждём другого специалиста, сейчас придёт.

– В смысле? Не поняла. – Я с трудом сажусь на кушетке. – Что с моим ребёнком?

– Пока с ним всё в порядке. – Его голос отдаётся эхом в ушах. – Через пару минут подойдёт Доктор Красавчик, осмотрит, ознакомится с вашими данными, назначит необходимые исследования, и только тогда будем знать точно. Не волнуйтесь, он высококлассный специалист, вы в надёжных руках.

– Доктор…кто? – Морщусь я от боли.

– Доктор Красавин. А-а, вот, кстати, и он. – Врач поднимается со стула и указывает на вошедшего. – Вадим Георгиевич, прошу вас.

Я поворачиваюсь, и мне не сразу удаётся увидеть его целиком. Приходится поднять взгляд, чтобы отыскать его лицо, закрытое маской.

Он большой.

В смысле, высокий. Я бы сказала, даже величественный – как не в меру обожаемый Катькой Маяковский. Или даже выше.

Скала.

Рядом с таким великаном обычные люди кажутся простыми букашками. Может, я преувеличиваю, но отсюда, с кушетки, он кажется мне именно таким.

– Добрый вечер. – Произносит он безэмоционально.

Скользнув по мне ровным взглядом, делает шаг, берёт из рук предыдущего врача лист с анализами и данными осмотра. Больше я его не интересую, только эти бумаги.

– Угу. – Говорит он, пробегая глазами по строчкам. И отогнув приклеенную к листу бумажку с результатами анализов, снова повторяет: – Угу.

Что это значит?

Я на некоторое время даже забываю о боли.

Заворожено смотрю на эту глыбу, на это средоточие суровости и сдержанности, и думаю вовсе не о том, в какой области он специалист, а о том, какие красивые и большие у него руки. И как чётко сидит на нём его форма – уверенно подчёркивает широкие плечи, прямую спину, узкую талию.

– Хм. – Вдруг выдаёт он, дёрнув одну из бумажек.

Из-под маски слышится едва различимый вздох.