– Не то! – прервал его мистер Триз. – К такому я привык. Я ведь пишу статьи, появляюсь на телеэкранах – я привык, я знаю, что такое публичное внимание… Это же связано с моей личной жизнью. С моими самыми затаенными мыслями. – Он пристально посмотрел на Стокстилла и сказал: – Они читают мои мысли и рассказывают мне о моей личной жизни во всех подробностях. У них есть доступ к моему мозгу.

Paranoia sensitiva, подумал Стокстилл. Хотя, конечно, надо провести тестирование… особенно тесты Роршаха. Эта болезнь может быть развитием вялотекущей шизофрении, это могут быть финальные стадии хронического болезненного процесса. Или…

– Одни люди могут видеть пятна на моем лице и читать мои мысли более четко, чем другие, – сказал мистер Триз, – я наблюдал целый спектр возможностей. Кто-то едва осознает, другие моментально оценивают гештальт[2] моих отличий, моих стигматов. Вот, например, когда я шел сюда, на другой стороне улицы негр подметал тротуар… он прекратил работу и уставился на меня. Конечно, он был слишком далеко, чтобы насмехаться, тем не менее он видел. Это типично, как я заметил, больше для представителей низших классов, чем для образованных и культурных людей.

– Интересно, почему так? – спросил Стокстилл, продолжая делать заметки в блокноте.

– Это уж вам виднее, если вы вообще хоть в чем-нибудь разбираетесь. Женщина, рекомендовавшая вас, говорила, что вы весьма компетентны.

Мистер Триз смотрел на доктора так, словно не замечал в нем пока никаких следов компетентности.

– Думаю, лучше узнать от вас предысторию, – сказал Стокстилл. – Я полагаю, меня рекомендовала Бонни Келлер. Как она поживает? Я не видел ее с апреля прошлого года или около того… Ее муж наконец оставил работу в сельской школе, как намеревался?

– Я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать Джорджа и Бонни Келлер, – сказал мистер Триз. – Я загнан в угол, доктор. В любой момент может быть принято решение покончить со мной. Это состояние тревоги длится так долго, что… – Он остановился. – Бонни думает, что я болен, а я ее очень уважаю. – Голос его стал низким и почти неслышным. – Поэтому я обещал, что схожу к вам хотя бы один раз.

– Келлеры по-прежнему живут в Вест-Марине?

Мистер Триз кивнул.

– У меня там летний домик, – сказал Стокстилл. – Я поклонник парусного спорта. Стараюсь как можно чаще выходить в залив Томпалес. А вы ходили когда-нибудь под парусом?

– Нет.

– Расскажите мне, где и когда вы родились?

– В Будапеште, в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, – сказал мистер Триз.

Доктор Стокстилл, искусно задавая вопросы, постепенно выяснял историю жизни своего пациента в деталях, факт за фактом. Это было важно для последующей работы: сначала диагноз, а затем, если возможно, лечение. Анализ, а затем терапия. Известный всему миру человек с бредовой идеей, что незнакомые люди пялятся на него, – как в таком случае отличить реальность от фантазии? Что является границей, отделяющей одно состояние от другого?

Было бы так легко, понял Стокстилл, найти в этом случае патологию. Легко и заманчиво. Человек, которого так ненавидят… И я разделяю их чувства, признался доктор сам себе, – их, о которых говорит Блутгельд, то есть Триз. Я ведь тоже часть общества, часть цивилизации, которую поставили под угрозу чудовищные ошибки в расчетах этого человека. Могло ведь быть так, что и мои дети погибли бы из-за этого человека, высокомерно заявившего, что он не может ошибаться.

Но здесь было нечто большее, чем простое высокомерие. Сейчас Стокстилл чувствовал в этом человеке искаженную личность. Он видел его интервью по телевизору, слушал, как он говорит, читал его фантастические антикоммунистические речи – и пришел к обоснованному выводу, что Блутгельд таил в душе ненависть к людям, глубочайшую и всепроникающую, достаточную для того, чтобы на каком-то уровне подсознания ему захотелось ошибиться, захотелось рискнуть жизнями миллионов.