Шел одиннадцатый час. За это время произошло немало событий, впрочем, ничем особенно не выделявшихся из повседневного круга забот, заполнявших дни и вечера Дороти. Теперь же она, согласно данному обещанию, была в гостях у мистера Уорбертона и пыталась отстоять свою позицию в одном запутанном споре, в которые тот обожал ее втягивать.

Они говорили – в самом деле, о чем же еще было им говорить – о религиозной вере.

– Дорогая моя Дороти, – обращался к ней мистер Уорбертон, прохаживаясь по комнате, помахивая бразильской сигарой и держа другую руку в кармане пиджака, – вы ведь не будете всерьез настаивать, что в вашем возрасте – в двадцать семь, полагаю – и при вашем уме вы придерживаетесь своих религиозных верований более-менее in toto[45]?

– Конечно придерживаюсь. И вы это знаете.

– Ой, ладно вам! Во все это надувательство? Во все небылицы, услышанные на коленях у мамы, – вы же не станете мне притворяться, что все еще верите во все это? Ну конечно нет! Это невозможно! Вы боитесь сознаться, вот и все. Но здесь вы можете не беспокоиться об этом, вы же знаете. Нас не услышит жена окружного декана, а я вас не выдам.

– Не знаю, что вы имеете в виду под «всеми этими небылицами», – начала Дороти, садясь ровнее и чувствуя себя задетой.

– Что ж, давайте на примере. Что-нибудь особенно завиральное – ад, к примеру. Вы верите в ад? Когда я говорю, верите, имейте в виду, я не спрашиваю, верите ли вы в него в некоем отвлеченном, метафорическом смысле, как эти епископы-модернисты, по поводу которых так распаляется Виктор Стоун. Я имею в виду, верите ли вы в него буквально? Вы верите в ад в том же смысле, как верите в Австралию?

– Да, конечно верю, – сказала Дороти и даже попыталась объяснить ему, что существование ада гораздо более реально и постоянно, чем существование Австралии.

– Хм, – произнес мистер Уорбертон, не особо впечатленный. – По-своему, конечно, весьма разумно. Но, что всегда внушало мне подозрения насчет вас, религиозных людей, это то, с каким чертовским хладнокровием вы исповедуете свои верования. Это указывает, самое меньшее, на скудость воображения. Вот он, я – неверующий богохульник – по уши как минимум в шести из Семи Смертных и, очевидно, обречен на вечные мучения. Как знать, возможно, в течение часа я уже буду жариться на адской кухне. А вы между тем сидите тут и говорите со мной так спокойно, как будто мне ничего не грозит. Так вот, если бы меня поразил всего-навсего рак или проказа, или еще какой телесный недуг, вы бы всерьез расстроились – по крайней мере, мне нравится тешить себя этой мыслью. А тут, когда я собираюсь корчиться на раскаленной сковородке целую вечность, вас это, похоже, нимало не волнует.

– Я никогда не говорила, что вы попадете в ад, – сказала Дороти с неловким чувством.

Ей бы хотелось направить разговор в другое русло. Дело в том (хотя она не собиралась признаваться ему в этом), что тема, поднятая мистером Уорбертоном, беспокоила и ее саму. Она действительно верила в ад, но никогда не могла убедить себя, что кто-то на самом деле туда попадает. Она верила, что ад существует, но что он пуст. Впрочем, она сомневалась в ортодоксальности такого верования, а потому предпочитала помалкивать о нем.

– Никогда нельзя знать точно, что кто-то попадет в ад, – сказала она более твердо, чувствуя, что хотя бы в этом может быть уверена.

– Как?! – сказал мистер Уорбертон, застыв в показном изумлении. – Уж не хотите ли вы сказать, что для меня еще есть какая-то надежда?

– Конечно есть. Это только кальвинисты и им подобные, верящие в предопределенность, считают, будто вас в любом случае ждет ад, покаетесь вы или нет. Вы ведь не думаете, что англиканская церковь имеет с этим что-то общее?