– А если солдаты потребуют женщин?

– Пусть покупают блудниц.

У самых ступеней гимнасия, где воины с тяжелыми щитами наперевес отсекли нас от народа живой стеной, я вдруг остановилась, не в силах двинуться с места.

– Что с тобой? – зашипел Александр.

Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придет на ум поджечь это здание. Начнется столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.

– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.

«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.

Внутри гимнасия при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.

– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.

– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.

– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.

Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.

Едва мы взошли на помост, как Октавиан воздел кверху руки (под его тогой блеснула незамысловатая кольчуга, и я снова подумала: может, найдется еще отважный александриец, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Египет от ига захватчика) и произнес:

– Можете встать.

Озаренный факелами гимнасий наполнился гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжелой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты – на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдется без порабощения, что город не понесет на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мертвой тишины.

– Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, – провозгласил победитель. – А я всегда защищаю свое.

Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущенно поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.

Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа:

– Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!

– Октавиан Милосердный! – подхватила толпа.

Потом кто-то бросил клич:

– Цезарь!

И стены гимнасия задрожали от согласного рева.

– Что они делают?! – прокричала я брату по-парфянски (уж этот-то язык Юба точно не мог понимать). – Зачем так орут его имя? Это захватчик!

– Теперь уже – освободитель, – с горечью произнес Александр.

– Но как же отец? – У меня защипало в глазах. – Цезарион и Антилл… Неужели никто не знает?

– Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.