В первое же воскресенье он собрался навестить отца Йоханны, надел новое платье и в первый раз в жизни – новую шляпу, купленную ещё в Кёге; она очень шла к нему; до сих же пор он ходил всегда в фуражке. Вот Кнуд отыскал дом и поднялся вверх по лестнице. Сколько тут было ступенек! Просто голова кружилась при одной мысли о том, что люди могут жить так, почти на головах друг у друга.

Зато в самой квартире было уютно, и отец Йоханны встретил Кнуда очень ласково. Для хозяйки дома Кнуд был совершенно посторонним человеком, но и она подала ему руку и угостила чашкой кофе.

– Вот Йоханна-то обрадуется тебе! – сказал отец. – Ишь ты, каким молодцем стал! Ну, сейчас увидишь её! Да, вот так девушка! Она нас так радует и, бог даст, порадует ещё больше! У неё своя комната, она платит нам за неё!

И он очень вежливо, словно чужой, постучался в дверь дочки. Они вошли. Батюшки! Какая прелесть! Такой комнаты не нашлось бы во всём Кёге! У самой королевы вряд ли могло быть лучше! Тут были и ковёр, и длинные занавеси до самого пола, бархатный стул, цветы, картины и большое зеркало, в которое можно было с разбега ткнуться лбом, приняв его за дверь. Всё это сразу бросилось в глаза Кнуду, но видел он всё-таки одну Йоханну. Она стала совсем взрослою девушкой, но вовсе не такою, какою воображал её себе он, – куда лучше! Во всём Кёге не сыскать было такой девушки. Какая она была нарядная, изящная! Но как странно взглянула она на Кнуда – точно на чужого. Зато в следующую же минуту она так и бросилась к нему, словно хотела расцеловать. Поцеловать-то она не поцеловала, но готова была. Да, очень она обрадовалась другу детства! Слёзы выступили у неё на глазах, а уж сколько вопросов она назадавала ему – и о здоровье родителей его, и о бузине, и об иве, которых она звала, бывало, «матушкой» и «батюшкой», точно деревья были людьми. Впрочем, ведь смотрели же Кнуд с Йоханной когда-то и на коврижки как на людей. Йоханна вспомнила и о них, об их немой любви, о том, как они лежали рядом на прилавке и как девица треснула пополам. Тут Йоханна весело рассмеялась, а Кнуд вспыхнул, и сердце его так и застучало. Нет, она совсем не переменилась, не заважничала! И он отлично заметил, что это она заставила родителей попросить его остаться у них на целый вечер.

Йоханна разливала чай и сама подала Кнуду чашку, а потом принесла книгу и прочла им из неё кое-что вслух. И Кнуду показалось, что она прочитала как раз историю его собственной любви – так подходило каждое слово к его мыслям. Затем она спела простенькую песенку, которая, однако, превратилась в её устах в настоящую поэму; казалось, в ней вылилась вся душа Йоханны. Разумеется, она любила Кнуда! Слёзы текли по его щекам, он не мог справиться с собою, не мог даже слова выговорить. Самому ему казалось, что он выглядит таким глупым, но она пожала ему руку и сказала:

– У тебя доброе сердце, Кнуд! Оставайся таким всегда!

Что это был за чудный вечер! И мыслимо ли было заснуть после того? Кнуд так и не спал всю ночь. На прощание отец Йоханны сказал:

– Ну, не забывай же нас! Нехорошо, если и зима пройдёт, а ты к нам так и не заглянешь!

Значит, ему можно было опять прийти к ним в воскресенье; так он и решил сделать. Но каждый вечер по окончании работ – а работали они ещё долго и при огне – Кнуд отправлялся бродить по городу, заходил на улицу, где жила Йоханна, и смотрел на её окно. В нём почти всегда виднелся свет, а раз он увидал на занавеске её тень! Вот-то был чудный вечер! Жена его хозяина, правда, не очень была довольна «такими вечерними прогулками», как она выражалась, покачивая головой, но сам хозяин только посмеивался: