В комнате был и дядя Хендрири. Борода его заметно поредела, и он говорил отцу Арриэтты, что это никак не может быть она, а Под с гордостью возражал, что именно так и есть. Как звали трёх мальчиков – своих двоюродных братьев, выросших, но всё равно похожих друг на друга, – она не помнила.

И ещё там была женщина, худенькая, высокая, как будто из сказки, не старая и не молодая, которая держалась в тени и смущённо улыбалась.

Хомили, увидев её, всплеснула руками и воскликнула:

– Неужели это Эглтина? Не может быть!

Арриэтта смотрела во все глаза и сама себе не верила. Неужели это действительно Эглтина, её давно пропавшая двоюродная сестра, которая однажды сбежала из-под пола, и с тех пор её никто больше не видел? Для Арриэтты её история была чем-то вроде легенды, страшной сказки, которую она слышала с самого детства. И вот теперь Эглтина здесь, перед ней, живая и невредимая, если только всё это им не снилось.

В этой комнате, обставленной кукольной мебелью, совершенно разномастной и непропорциональной, было и правда что-то странно нереальное, так что всё происходящее вполне могло оказаться сном. Кресла, обитые репсом или бархатом, были либо слишком маленькие, чтобы в них сидеть, либо, наоборот, чересчур глубокие и высокие.

Вдоль стен выстроились шифоньеры, упиравшиеся в потолок, а столы оказались неудобно низкими. В игрушечном камине «пылали» раскрашенные угли из гипса, и каминный прибор составлял одно целое с решёткой. Два фальшивых окна прикрывали красные атласные шторы с пышными ламбрекенами, и в каждом был от руки нарисован вид: за одним окном – Швейцарские Альпы, за другим – Шервудский лес. («Это Эглтина нарисовала, – сообщила тетя Люпи бархатным светским голосом. – Как только у нас появятся ещё занавески, мы сделаем третье окно, с видом на озеро Комо с горы Сан-Примо».) В этой комнате было множество самых разных ламп, настольных и не только, все под абажурами с фестонами, кисточками или бахромой, но освещали комнату, с удивлением заметила Арриэтта, знакомые скромные маканые свечи, точно такие же, какие они делали дома.

Оттого, что все родственники выглядели очень опрятными и чистыми, Арриэтта засмущалась ещё больше. Бросив быстрый взгляд на отца и мать, она и вовсе расстроилась: они уже больше месяца не стирали одежду и несколько дней не умывались. У Пода были разорваны на колене брюки, а у Хомили сосульками висели волосы. Тётя Люпи, пухленькая и вежливая, принялась упрашивать Хомили снять верхнюю одежду таким голосом, каким, как представлялось Арриэтте, предлагают передать лакею боа из перьев, бальную накидку и сверкающие белизной лайковые перчатки.

Только Арриэтта переживала напрасно: Хомили, которая дома всегда боялась предстать перед посторонними в грязном фартуке, не растерялась. Вспомнив роль женщины-измученной-до-предела, она добавила к ней образ страдающей-но-не-будем-сейчас-об-этом и сопроводила всё это новой улыбкой, бледной, но отважной, и – с той же благой целью – вытащила из пыльных волос две последние шпильки.

– Люпи, бедняжка, сколько здесь мебели! Кто помогает тебе вытирать пыль? – картинно закатив глаза, произнесла Хомили и, чуть покачнувшись, рухнула на стул.

Все бросились к ней, как она и ожидала, принесли воды, помогли умыться и ополоснуть руки. Хендрири, глядя на неё полными слёз глазами, пробормотал:

– Бедняжка! Уму непостижимо, как столь хрупкое существо смогло столько вынести…

Потом, когда гости немного привели себя в порядок, все уселись ужинать. Ели в кухне, которая хоть и разочаровала Хомили, зато там горел настоящий огонь. Плитой служил большой чёрный дверной замок. Угли помешивали через замочную скважину, а дым, как объяснила Люпи, уходил через систему труб в дымоход коттеджа. Много места занимал длинный белый стол, роль которого выполнял наличник двери гостиной, покрытый белой эмалью и разрисованный незабудками, который крепко держался на четырёх огрызках карандашей, поставленных так, что грифели попадали в отверстия для шурупов и их кончики чуть возвышались над поверхностью. Один из карандашей оказался чернильным, и гостей предупредили, чтобы до него не дотрагивались, иначе испачкают руки.