– Почему же стерва? – Это она меня этому слову научила. – Симочка хорошая.

– Ну ты скажешь, тоже мне хорошая. Я без подзатыльника еще ни одного дня с ней не прожил.

– Это у тебя просто подхода к ней нет. К женщинам ведь подход нужен.

– Да?

– Конечно!

– Подход, говоришь? Ну ты меня прямо озадачила. Кстати, пойдем, нас к чаю зовут.

Я выбежал из затхлой ее комнаты и побежал, прыгая через четыре ступеньки, в столовую, где после ужина мы пьем чай или молоко с печеньем и вафлями.

– Что ты скачешь как бешеный? – огрызнулась мама. – Почему от тебя люстра звенеть должна?

– Потому что дом деревянный, – объясняю я. – По дереву ударные волны легко распространяются, вот люстра и качается.

– Как ты себя, умник, сегодня чувствуешь? – спрашивает папа уже за чаем, ни на секунду не отрываясь от чтения.

– Исключительно замечательно. Сима, хочешь посмотреть на курильские гейзеры? – говорю и дую в горячий чай через соломинку.

– Мне кажется, меня вырвет, если я еще хоть секунду буду смотреть на твои гейзеры.

– Серафима! – устало возмущается мама. – Ну что ты как маленькая.

Так ей и надо!

– Я к тебе подход знаю, – с полным ртом погрозил я тетушке пальцем. – Так что лучше у меня не выкобенивайся.

– Что еще за слово такое?

– Нормальное слово. От греческого «выкобеники». Наука такая даже есть – про эники и бэники.

– Ели вареники, – добавил папа автоматически.

– Сам давай ешь и не выкаблучивайся.

– А я и не выкаблучиваюсь.

– Аик дурак, гы, гы, – как обычно вставляет моя трехлетняя сестра, сделанная в Америке, о которой мне и говорить не хочется. Даже имени моего выговорить не может. Мое педагогическое кредо: младших надо убивать, пока они не подросли и с нами не разделались.

– Господа, – говорю, – давно пора уже установить возрастной ценз на признание человеком. Вот Лизка явно не человек еще. Да и станет ли?

– Беда с вами. Вы все здесь как маленькие, – обреченно вздыхает мама.

– И баба Рая тоже? Го-го-го…

– Раисасанна, – почти уже срываясь, говорит мама, – разрешаю вам дать ему ложкой по голове.

– Сильно? – спрашивает бабушка.

– Очень, – с придыханием соглашается мамочка.

– Но у меня только маленькая ложечка, – возражает добрая моя бабуля.

– Так вот дайте ему ей как следует. Наотмашь.

– А можно я за бабушку, – перехватывает Сима. – У меня, честное слово, лучше получится.

– Серафима, сядь! – Наконец что-то лопается, и мама берется за голову. – Все, идите отсюда! Проваливайте, кому говорю! Марш по комнатам!

Бедная женщина.

– Идем, Ба, нас выгоняют, – говорю.

– Оставь в покое бабушку!

– Пойдем, – тяну старушку за локоть. – Нас здесь не любят.

– Я потерплю, а ты ступай, – смиренно кивает мне бывшая красавица и полощет чаем беззубый рот.

– Ну как знаешь, – пожал я плечами и уполз в комнату. – Человек один не может.

– Иди, иди отсюда, потерянное поколение.

В моей комнате замкнутое спокойствие. Трудная тишина. Кровать, стол, солдатики, потускневшие обои, угол оброс мамиными иконами. Короче, архидизайн. Под столом стоит старый монитор от компьютера. В окне новый коттедж, старые сараи под серовато-отсутствующим небом, гнилой забор с повешенным ведром и все остальное дворовое захолустье с дрожащим сухостоем из снежной корки и тоскливой до безнадежности березовой рощей. Короче, только грачей не хватает. Вспомнили, стало быть, в теплых краях ту картинку с учебника и решили вообще больше не прилетать сюда. Это самая моя нелюбимая комната. Юдоль обмирания и томления, в которой единственное, чем я могу заниматься, так это хищно прослеживать тетушкины по-особому мелодичные передвижения и еще кое-чем, о чем вам знать не полагается.