– Настоящего.

– И что, у тебя родится фавненок?

– Сам ты фавненок, – улыбнулась она и, грустно глядя в окно, ласково положила руки на свой живот. – У меня родится нимфа Наяда.

– А откуда ты знаешь, что будет девочка?

– Не знаю, – пожала она плечами, – просто чувствую.

– А можно потрогать?

– Ну, если не боишься…

Она легла на кровать, задрала футболку, да так, что я узрел во всей красе ее матовую грудь, и, закатив глаза к потолку, предоставила мне свой бледноватый глубоко опускающийся и вновь поднимающийся живот с единственной черной родинкой. Я дотронулся до нее как до бомбы или сокровища.

– Ниже, дурак, здесь желудок! Ой. Щекотно же, чего ты там пальчиками щупаешь? Будь мужчиной, клади всю ладонь.

К этому времени я уже был в состоянии возбуждения, граничащем с безумием. Руки мои как змеи безнаказанно извивались на нижней части ее персикового живота по двум восхитительно полненьким холмикам между трусиками и пупком, расплывались во всю ширину ее пояса и скользили, чуть ли не до бедер, по дивной скрипичной талии.

– Ну как? – спрашивает она.

– Супер! – промолвил я с придыханием.

– Теперь ты веришь, что у меня будет девочка?

Я едва слышу ее, но нахожу в себе силы для возражения.

– Пока еще недостаточно. Подожди-ка, сейчас я еще послушаю! – И прикладываюсь к ее теплому брюшку щекой и вдавливаюсь в него всей своей пламенеющей скулой и уже переживаю, что доведу себя до инфаркта, но сладостного! Такого сладостного!

Внезапно она, отпихнув меня, вскакивает и с минуту смотрит на меня с таинственным равнодушием. Не поймешь, то ли думает, то ли уже все давно решено.

– Что случилось? – спрашиваю, едва приходя в себя и выдувая воздух из хриплой груди с прыгающим сердцем.

– На сегодня хватит, – твердо говорит она с мрачной деловитостью и делает губы бантиком, чуть двигая из стороны в сторону нижней челюстью, словно стараясь меня распробовать. Затем спокойно и задумчиво уходит в другую комнату. Я сглатываю слюну, тщетно силясь потушить бушующий во мне огонь, и остаюсь один на один со своими распустившимися бесами.

Так беременна или не беременна? – вот в чем вопрос. В своей одурманенной голове я никак не могу провести черту между ее смеющейся выдумкой и угрюмой истиной и потому лишаюсь спокойствия, а вместе с ним и всего нашего ковчежного счастья. А разве можно делить радость с любимой на одном острове с козлоногими фавнами? Но я был благороден в своем любовном бреду и даже был готов стать отцом для дитяти с жемчужно-зачаточными рожками. Что поделаешь, если нас обоих однажды фантастически орогатили.

Я третий день ходил понурый по ее милости. Ничего меня уже не радовало. Даже те ее ужимки, которые меня обычно затрагивали, до которых я был так всегда охоч, теперь лишь расстраивали меня, словно блеск отнятых драгоценностей в руках неприятеля.

– А ты что, больше не любишь меня? – с холодным любопытством спросила она, не отрываясь от какого-то настольного занятия.

– Люблю, – произношу я, смущенно и с содроганием.

Молчит. Я замираю, чего-то жду и только дышу с безумной надеждой. Наконец не выдерживаю:

– А ты меня?

– Нет, – говорит. – Я тебя просто использую. Мне нужны твои деньги и положение в обществе.

Вот оно как все оборачивается. О слова! О женщины! Вот они. Хотя бы врала бы для приличия, но нет, она лучше будет истязать меня истиной. Моя беда в том, что я слишком некрасивый и вообще беспомощный. Если бы я был сильнее и чуточку беспощаднее, я бы заставил ее полюбить себя, или меня, – не знаю, как правильно. Но сейчас у меня ничего не остается, кроме подручных рычагов самоистязания. Спрашиваю: